Молёное дитятко (сборник)

Мать читала сыну сказку то нежным голосом Мальчика-с-пальчика, то глухим и скорбным голосом людоедихи, и особенно ей удавался скрипучий, жуткий бас самого людоеда. Она читала, не поднимая головы от книги, а гости в штатском продолжали шуровать в шкафу и под кроватью. Они что-то такое подходящее находили, что-то обговаривали. «Да брось ты это!..» – говорил один. Второй кряхтел и шелестел. А следователь – тот, что стоял на кресле, – поглядывал сверху и негромко командовал: брать, не брать…

Страшная сказка про Мальчика-с-пальчика кончилась, и, можно сказать, хорошо кончилась, правда, как-то не навсегда, не окончательно… ведь у людоеда остались еще две дочери-людоедки. Но, в общем, все обошлось. Витька лежал тихо и даже, возможно, заснул, а мать все боялась остановиться и начала следующую сказку: «Кот в сапогах». Вдруг тот, что топтался на кресле, внезапно и с треском протоптал сиденье одним из своих сапожищ и, матерясь, повалился на пол. Его попытались подхватить подчиненные, не очень-то у них получилось, и коротенький начальник, выворачивая ногу, шмякнулся на пол, на груду тряпья. Якубова оторвала взгляд от книжки, замолчала, но Витька заныл жалобно, и мать продолжила читать. Однако все, что она увидела, подняв в тот миг голову, навсегда и очень подробно врезалось ей в память. Разгром, посреди которого топчутся два урода в суконных полупальто и барашковых шапках, а беспомощный потный толстяк в стальных очках лежит на груде истоптанного барахла и прижимает к животу три книжки, снятые с полки. Она узнала их. Книжечка в кремовой суперобложке – стихи Поля Валери, толстый фолиант с красным обрезом – старая Библия на немецком с гравюрами Дюрера, а серо-зеленый изящный томик – «Германия. Зимняя сказка» Генриха Гейне в переводе Тынянова. И вступление в эту самую «Зимнюю сказку» зазвучало в голове моей мамы: «Ненастный месяц ноябрь стоял, дни становились печальней, ветер с деревьев листву срывал, я ехал к Германии дальней… И только к границе я стал подъезжать, чувствую вдруг – встрепенулось что-то в груди, а на глаза даже слеза навернулась. Немецкая девочка пела там, пела с искренним чувством, но страшной фальшью… Ужасно я был тронут ее искусством!..» Строчки прозвучали голосом погибшего в тридцать восьмом году Витькиного отца. Он и подарил своей Агнии этот серо-зеленый шершавый томик с забавными рисунками пером и с длинной, сложенной вчетверо картой путешествия поэта Гейне по Германии…

Она поймала взгляд солдата, который сидел на ее кровати, опираясь на винтовку. Он сидел без шапки и оттого был совсем уж молодой и встрепанный. Он ждал сказку и смотрел не мигая. И мама моя поняла, что даже если Витька уснул, то слушатель у нее все-таки остался. Она продолжила чтение; и обыск продолжился.

Все закончилось перед рассветом. Улик и вещественных доказательств – блокнотов, семейных фотографий, рисунков углем, писем – оказалось много, их закатали в лист ватмана с каким-то наброском и обвязали бельевой веревкой. Якубовой было велено захватить узелок со сменой белья и больше ничего не брать.

– А что будет с сыном? – спросила моя мама и сама услышала, как дрогнул ее голос.

В это время любитель книг аккуратно складывал в свой портфель те три тома, с которыми он свалился с кресла, и еще несколько тщательно и со вкусом отобранных раритетов. Остальные книги Якубовой за ненадобностью валялись на полу – выпотрошенные, с оторванными корешками. На вопрос о сыне следователь ответил, не оглянувшись:

– В течение трех дней его заберут в детприемник.

– Зачем в детприемник?! – закричала моя мама. – У него есть бабушка, есть тетка… Они живут в трех кварталах!..

И она бросилась к спящему Витьке, стала его будить, тормошить, кричать в ухо:

– Витя, проснись! Тебе нужно к бабушке! Срочно к бабушке! Витя, проснись!.. Тебя бабушка ждет!

А Витя не просыпался. Он спал со своим медведем, и только губами причмокивал, и улыбался счастливо…

Солдат послевоенного призыва стоял со своей винтовкой посреди разгромленной комнаты, хрустел сапогами по разбитым чашкам, по рассыпанной ячневой крупе и раздавленным рамочкам с фотографиями. Он вдруг представил себе, что утром этот мальчик, которому каждый вечер на ночь читают страшные сказки с хорошим концом (а ему, солдату, в детстве никогда, никогда не читали сказок!), что мальчик этот проснется со своим медведем в этой страшной комнате, по которой прошлись людоеды… Солдат не знал, что делать. А усталые штатские дядьки знали, что делать: они поволокли кричащую Якубову к выходу.

За дверью она замолчала. Она увидела, что в бесконечной ее коммуналке, в коридоре, тянущемся на целый этаж, – почти все двери приоткрыты. Соседи не спали и знали, что ее уводят. Впереди по коридору шел, заметно прихрамывая, следователь в очках и с портфелем, за ним двое в каракулевых шапках, за ними она, а сзади парень с винтовкой. Солдат беззвучно плакал крупными слезами, почти как Витька, когда у него разрезали глобус. Он не торопил Якубову. А она задерживалась у каждой приоткрытой двери и громко шептала в щель:

– Сообщите Витиной бабушке! Сходите на улицу Попова, дом 8!.. Пусть бабушка заберет Витю! Мальчик остался один!..

И снова шептала. И в следующую щель. И снова.

Как выяснилось позже, никто из соседей не сходил на улицу Попова. Они прожили в этой коммуналке бок о бок с Витей и Агнией Ивановной почти всю войну. Неплохие были люди, а были и почти совсем хорошие… Они и жалели друг друга, и выручали, когда могли.

А тут они – не могли.

Страх. Вот что. Страх не дает людям быть людьми.

Они все боялись. «У нас зря не сажают», – только и думали они. А ведь каждый был в чем-то да виноват! У всех была своя вина. Почти у всех были родственники из прошлой жизни. Почти у всех – нетрудовые доходы. Многие скручивали электричество со счетчиков. У кого-то кто-то сгинул без вести на войне. Почти каждый знал и рассказывал анекдоты. Вредителями были все поголовно, потому что все у них падало со страху из рук и ломалось… Но у всех были еще и свои, собственные дети, внуки, больные родители. Они боялись если не за себя, так за них.

Никто никогда не узнает, через сколько дней, как и кто увез моего старшего брата Витю в детприемник. Бабушка узнала об аресте дочери и исчезновении внука в воскресенье, когда пришла навестить их с гостинцами – двумя мочеными яблоками и капустным пирогом. Она увидела опечатанную дверь и все поняла. Внука она искала несколько месяцев и нашла в больничке при детприемнике в городе Свердловске, с выбитыми зубами и умирающим от крупозного воспаления легких. Бабушка взяла его домой и не дала умереть.

Когда мама вернулась из лагеря, Вите было уже пятнадцать, он учился в строительном техникуме, увлекался шахматами и парашютным спортом, жил в общежитии. Все обошлось. Почти все обошлось.

Он спросил:

– За что тебя посадили, мама?

– Ни за что, сынок.

– У нас зря не сажают, – сказал Витя.

Потом у него это прошло, он пришел в себя. И вырос в бесстрашного и свободного мужчину. Но этот изначальный всеобщий страх… и чувство вины! Боже мой… как же долго, как бесконечно долго это с нами со всеми было!..

Однако самое удивительное в этой истории состоит в том, что Агнию Ивановну Якубову арестовали по доносу директора клуба ВМАТУ капитана Горохова. Это выяснилось на первом же допросе. То, что Горохов донес из заурядных и разумных карьерных соображений, к тому же почти ничего не наврал – так, акценты сместил, – арестованная вполне осознала и не удивилась. Это было по тем временам в порядке вещей.

Но до конца своих дней моя мама не могла понять: зачем в новогоднее послевоенное утро прошедшему фронт и выжившему тихому Анатолию Петровичу Горохову так смертельно захотелось перевалить через бруствер сугроба, ринуться, как в атаку, через полосу отчуждения, чтоб на прощанье заглянуть в глаза и пожать ей руку? Что творилось в его голове, почему светились голубизной его обычно такие скучные, серые глазки?.. Вот тайна… Зачем Иуда целует в уста?