Трагедии моря

Рассказ д-ра Бента о том, что случилось с каролинской уткой{36}, является типичным примером судьбы многих ее сородичей, обитающих в удаленных от моря районах:

«Каролинская утка всегда сохраняла свои позиции под натиском своих естественных врагов, но не смогла устоять перед разрушительной силой рук человеческих и вторжением цивилизации. Повсеместная вырубка лесов и осушение заболоченных лесных массивов лишили ее привычных гнездовий и укрытий. Ее яркое оперение всегда притягивало внимание охотников, коллекционеров и набивщиков чучел, а перья пользовались спросом для изготовления искусственных мух для лова форели. Почти каждый, кто находил гнездо каролинской утки, испытывал искушение забрать домой ее яйца и вывести птенцов, зная, что эта птица хорошо приручается и легко становится домашней. Она настолько пассивна и доверчива, что ее промышляют без особого труда в больших количествах, а для отлова широко используют ловушки. Сейчас от ее былого изобилия, отмечавшегося всеми авторами, осталось одно воспоминание; во многих местах, прежде богатых каролинской уткой, она теперь почти не появляется, и мы повсеместно видим признаки ее исчезновения. К счастью, люди успели обратить внимание на эти факты… пока не стало слишком поздно, и в настоящее время, когда вступили в действие законы по ее охране… она спасена от полного вымирания».

Люди не пощадили даже маленького зеленокрылого чирка — самую миниатюрную из уток восточного побережья{37}. Об этом поведал нам Одюбон: «Ничто так не радовало американского охотника-спортсмена, как прибытие стай этой красивой маленькой уточки… Вот он видит приближающуюся издалека… стаю зеленокрылых чирков… Ба-бах! — гремят один за другим два выстрела, и вот уже тут и там подергивают лапками сбитые чирки, а один крутится на воде в предсмертной агонии; несколько птичек с подбитыми крыльями молча спешат спрятаться в каком-нибудь укрытии; какой-то чирок, получивший единственную дробинку в голову, пытается, неровно взмахивая крылышками, подняться вертикально вверх, но тут же с плеском шлепается в воду. Охотник вгоняет в оба ствола новые патроны… перепуганные насмерть чирки снова выравнивают свои ряды и начинают кружить то выше, то ниже, пытаясь, видимо, отыскать то место, где остались их товарищи. Вот они снова пролетают над этим опасным местом и снова получают двойную порцию свинца. Только наступившие сумерки прерывают кровавую бойню, которая обычно продолжается до тех пор, пока охотники не потеряют интерес к поредевшей стае… Я сам был очевидцем того, как один охотник в течение одного дня убил шесть дюжин этих птиц».

В XIX и начале XX века спортивная охота превратилась в не что иное, как разнузданную бойню. Мой родной дед по отцовской линии вместе с тремя компаньонами однажды за субботу и воскресенье настреляли из двухстволок десятого калибра 140 (североамериканских) нырков{38}, 227 (американских) красноголовых уток, около 200 чернетей{39}, 84 черных (американских) утки, около пяти дюжин чирков, а также много другой птицы, чтобы наполнить четырехколесный фургон, который и доставил компанию домой вместе с трофеями. Я храню дома несколько коричневых фотографий, запечатлевших результаты этого далеко не единственного опустошения.

Хотя такая спортивная охота была настоящим бедствием, она все же не могла тягаться с кровавым побоищем, устроенным профессиональными охотниками. В течение 80-х годов прошлого столетия городские рынки и частные мясные лавки в городах Канады и США продали миллионы диких уток и лебедей; к ним следует прибавить еще миллионы протухших из-за нехватки холодильников или не обнаруженных убитых и раненых птиц. В этом большом бизнесе были заняты тысячи профессиональных охотников, оптовых торговцев и прочих посредников. Неплохо наживались и изготовители ружей, дроби и патронов.

Согласно подсчетам, в пик этого поставленного на промышленную основу разбоя ежегодно истреблялось восемь миллионов водоплавающих птиц. К началу первой мировой войны эта бойня — весенняя и осенняя — настолько подорвала численность водоплавающей дичи, что не менее чем десятку видов грозило полное вымирание. В этот критический момент Канада и США совместно разработали законопроект, получивший название Конвенции по охране перелетных птиц. Введение после первой мировой войны запрета на весеннюю охоту и лимитов на отстрел дичи позволило большинству видов уток и гусей в какой-то степени восстановить свои популяции.

Один вид уток — ослепительно яркая каменушка не сумела этого сделать, и ее выживание остается под вопросом. Опоздали защитные меры и для пестрой лабрадорской утки{40}. Эта большая черно-белая птица, прозванная «сорочьей уткой», в отличие от всех других уток селилась только на северо-восточном побережье. Гнездилась она на островах залива Св. Лаврентия, на берегах Лабрадора и, возможно, Ньюфаундленда, а зимовала на берегах Новой Англии, вероятно до мыса Хаттерас на юге. Близкая родственница семейства гаг, она вела подобный им образ жизни и равным образом страдала от набегов охотников за яйцами и перьями из Новой Англии и Канады, которые вначале крали птичьи яйца с островных колоний, а затем разоряли гнезда и убивали самок ради их ценного пуха.

По поводу гаг{41}, первоначально изобиловавших на восточном побережье, натуралист Чальз Таунсенд в начале XX века был вынужден отметить, что «если этому бессмысленному разбою [сбору яиц и торговле пером] не будет положен конец, то количество гаг будет продолжать сокращаться вплоть до их полного исчезновения. В 1905 году на самом южном [существующем] гнездовье на побережье штата Мэн было меньше десятка пар этих птиц… Севернее… на берегу Новой Шотландии, осталась не больше одной-двух [пар] на всем гнездовье; очень мало гаг мы видим на берегах Ньюфаундленда и Лабрадора… где раньше они гнездились в огромном числе… До прихода белого человека — злейшего врага живой природы — индейцы, эскимосы, а также лисицы и белые медведи без церемоний угощались обильной пищей… почти не причиняя вреда… такое естественное изъятие природных излишков не отражалось в целом на численности птиц. Однако в XIX веке разорение этих чудесных птичьих питомников приобрело такой размах, что сейчас от их прежних многочисленных хозяев осталась лишь жалкая кучка».

Казалось, популяции гаг и «сорочьих уток» в Западной Атлантике обречены на вымирание: люди отнимали у них яйца, в погоне за пухом разоряли островные гнездовые колонии, а промысловые охотники и охотники-спортсмены убивали их во время весенних и осенних миграций по всему южному побережью.

К счастью для гаг, отдельные их популяции существовали в арктических районах Канады, в Гренландии и Северо-Восточной Атлантике. Эти популяции после вступления в силу Конвенции по охране перелетных птиц стали источником пополнения прибрежных популяций Северной Америки. «Сорочья утка», увы, не имела подобных родственных популяций ни в одной другой части мира.

По информации из США, последняя лабрадорская утка была застрелена в штате Нью-Йорк в 1875 году, во всяком случае ссылки на более поздние сроки в научной литературе отсутствуют. Правда, имеется несколько сообщений жителей Лабрадора о том, что они видели ее там в 1880-х годах, но после этого сведений больше не поступало. Сегодня все, что осталось от «сорочьей утки», — это примерно сорок четыре чучела в разных музеях и частных коллекциях, в основном в США.

Ушли в прошлое промысловая заготовка яиц и торговля птичьим пером, но будущему выживших нырков угрожают те же опасности, что нависли над всеми морскими птицами: потеря гнездовий, сокращение кормовых ресурсов, загрязнение среды, незаконный промысел яиц, а также нерегулируемый охотничий промысел в отдаленных арктических и южноамериканских регионах.