Страница 36 из 69
Уклонившись, по своему обыкновению, от церемонии, комендант остановился в нескольких шагах от первой шеренги, молча пытаясь разглядеть лица солдат. Лица видны были плохо; из темноты выступали только перекрещивающиеся на груди набелённые ремни да над головами неярко и тонко поблескивали штыки.
— Ребята! — коротко кашлянув, сказал комендант. — Говорить мне вам долго нечего. Вот и настал день, когда мы должны доказать, что присяга для нас — не пустое слово. Если нужно умереть — умрём. Храбрецов наградит государь и родина не забудет, трусов сам пристрелю вот этой рукой! — Лико резко вытянул в сторону фонаря маленькую руку в чёрной перчатке и угрожающе потряс ею перед носом ближайшего солдата. — Я же, как и остальные офицеры, в бою буду всё время с вами, и что над вами сбудется, то и надо мной. Ну, Бог в помощь, ребята!..
Голос его дрогнул на последних словах, и, справляясь с собой, Лико особенно громко, хотя в этом не было надобности, скомандовал:
— Господа офицеры! Извольте вести людей на бастионы!..
В суете, сопровождавшей расстановку солдат на бастионе, Гаевский не сразу заметил, как почти совсем рассвело. Солнце поднималось за огромным мутным облаком, неподвижно висевшим над горами и берегом, и в его неярком, рассеянном свете всё вокруг: и дальний лес, и травы, и море — выглядело поблекшим и скучным.
— Неприятель в виду крепости! — где-то недалеко услышал Гаевский голос прапорщика Симборского.
И сразу же затрещали барабаны — сначала у навагинцев, а потом на всех бастионах — и тревожно, резко, негармонично зазвучали горны. Гаевский и стоявший рядом Краумзгольд поднесли к глазам зрительные трубы. Черкесы нестройными редкими толпами выходили из лесу, начинавшегося примерно в версте на северо-восток от крепости, и, слившись на поляне в плотную массу, двигались к дороге, соединявшей крепость с рекой Джубгой.
— Никак не пойму, что это у них в руках, — не отрывая трубы от глаз, сказал Гаевский.
— Осадные лестницы, — хмуро ответил Краумзгольд, — скверная штука...
Опустив трубу, он дал команду приготовиться. Но солдаты и без команды, стоя на своих местах, внимательно следили за противником и были готовы в любой момент открыть огонь. По деревянной галерее, перепрыгивая через стрельницы и ведя за собой остатки караула, бежал Ордынский. Краумзгольд непонимающе оглянулся, но, видимо вспомнив, откуда взялись солдаты, вяло махнул рукой.
— Расставляйте на свободные места, — сказал Гаевский своему взводному.
А по Джубгской дороге приближались черкесы. Теперь уже в трубу были видны их лица, одежда, красные значки на коротких древках, заменявшие знамёна, и осадные лестницы, которые так не понравились Краумзгольду. Собаки, ночью, видимо, убежавшие от укрепления на свет костров, теперь, сбившись в стаи, кипели вокруг неприятельской толпы, будто на волчьей травле. Несколько раз черкесы стреляли в них, издали доносился одинокий предсмертный крик раненого животного, а потом — долгий, дикий, бессильно-яростный вой всей стаи.
Из лесу появилась черкесская конница. Она разделилась на два отряда: один двинулся прямо на Джубгскую дорогу, вслед за пешими горцами, а другой, выехав на дикое травянистое поле, лежавшее между лесом и берегом моря, стал обтекать крепость со стороны Вулана. Неожиданно развернувшись веером, наподобие казачьей лавы, этот отряд, набирая аллюр, с пронзительным гиканьем, приподнявшись на стременах, понёсся на крепостной вал.
— Eine jämmerliche Schlauheit der Wilder[56], — презрительно дрогнув уголком рта, пробормотал Краумзгольд. — Атака-то будет не здесь...
С вала ударила пушка, и конники рассеялись, снова направляясь к лесу.
Почти сразу же прогремел орудийный выстрел и с Джубгского бастиона.
Гаевский повернулся туда, всё ещё держа у глаз зрительную трубу, но через её стёкла неприятельская масса казалась такой пугающе близкой, что он невольно опустил трубу, успев только заметить, как черкесы на бегу мгновенно заполнили пустоту, пробитую в середине толпы картечью. Их несмолкавшие клокочущие выкрики заглушили стоны раненых и умирающих.
Ещё через несколько мгновений Гаевский уже не видел красных значков, плывших над толпой, — передовые черкесы спустились в ров. Раздался ружейный залп с бастиона, беспорядочно затрещали одиночные выстрелы, у орудия засуетилась прислуга, разворачивая его для стрельбы вдоль рва. Промелькнула высокая фигура Ермолова с поднятой рукой, и снова, тяжко ухнув, орудие изрыгнуло картечь. Гаевский не мог видеть рва, но догадывался, что он теперь переполнен трупами. И наверное, по этим трупам прошли первые черкесы, вскочившие на бруствер. Пластуны дружно приняли их на штыки и снова сбросили в ров. Но за ними сразу же появились другие, с обнажёнными шашками в правой руке и с кинжалами — в левой. Черкесов взбиралось на бруствер всё больше и больше, и уже двое из них старались водрузить на стене свой значок, воткнув древко в плохо промазанную щель между кирпичами.
— Вы на всякий случай оставайтесь здесь, — над самым ухом Гаевского вдруг прозвучал голос Краумзгольда, — а я со второй полуротой пойду туда.
Гаевский хотел возразить, попроситься сам, но Краумзгольд уже собирал на галерее вторую полуроту, шагая к лесенке, спускавшейся во двор. Корецкий и Комлев тоже уходили с ним. Потом Гаевский увидел, как, выхватив из ножен саблю, Краумзгольд побежал по грязно-зелёным лужам, крича своим птичьим голосом: «За мной! Не робейт!» В последний раз Гаевский увидел командира роты уже на бастионе, в самой гуще схватки. Над головой Краумзгольда сверкнула черкесская шашка, и его долговязая фигура, странно изогнувшись и присев, исчезла, и Гаевскому со своего места на галерее сначала трудно было понять, уклонился Краумзгольд от удара или нет. Но когда черкесы были отбиты и врассыпную побежали к Джубгской дороге, унося, однако, с собой осадные лестницы, Гаевский увидел на бастионе только трёх офицеров: Безносова, Ермолова и Корецкого. Краумзгольда среди них не было. Гаевский, быстро и мелко кидая пальцами, перекрестился, потом увидел, как крестились Просвирнин с Терехиным — широко и ладно, по-стариковски истово...
— Наши! Ваше благородие, наши! — во весь голос закричал вдруг Пиня Рухман, радостно сияя на Гаевского карими глазами и протягивая руку куда-то в сторону Джубгской дороги.
Солдаты, повторяя: «Наши! Наши!» — рванулись от амбразур к краю галереи, махали руками, обнимались, крепко лупили друг друга по спинам, подбрасывали в воздух фуражки. Ликование перекинулось к ближайшим соседям — навагинцам; те же возгласы: «Наши! Наши!» — неслись с западного бастиона, где находился комендант.
Действительно, едва отступившие от крепости черкесы высыпали на Джубгскую дорогу, как они были атакованы конницей, которая беспощадно рубила их шашками и давила конями. Опешившие беглецы вяло оборонялись, поднимая над головой осадные лестницы. Это-то и увидели солдаты Гаевского, не поняв, что происходит.
Хаджи-Берзек, поседевший в боях с русскими, знал, как можно остановить бегство: черкесов рубила своя конница.
Поняв это сразу же, Гаевский решил молчать, предоставив людям догадаться обо всём самим, когда черкесы, остановленные конницей, снова бросятся на штурм, но на лице стоявшего рядом с ним Ордынского была написана такая трусливая радость, что Гаевский не выдержал.
— Да не валяйте дурака хоть вы-то, — раздражённо сказал он. — Неужели не видите, что черкесов рубят свои...
Ордынский побледнел и сник, и плечи у него повисли, как у Самовича в тот день, когда впервые стало известно о готовящемся нападении. Гаевский отвернулся...
Между тем конница остановила отступление, и черкесы массой, гораздо более плотной, чем в первый раз, снова, постепенно набирая скорость, покатились к крепости. Часть конников — сотни три — спешилась и беглым шагом, держа наготове шашки, двинулась за наступающими.
— Вот те и наши! — оторопело сказал барабанщик Халчеев, оглянувшись на Гаевского.
56
Жалкое ухищрение дикарей (нем.).