Страница 24 из 69
Внезапно, прижав струны ладонью и словно стерев звук, Фиса резко подняла голову, откинув с низкого лба медный завиток волос, и, мрачно-радостно усмехаясь, спросила одного Соболевского:
— Всегдашнюю?
— Нет, — таким тоном, точно хотел её удивить, ответил он от стола. — «Во́ды».
И налил из синего жбана себе и Лермонтову.
Цыганки тревожно переглянулись, а одна из них, поймав Хапилу за отворот бархатного жилета, что-то горячо заговорила ему на ухо: пение всегда начиналось с «Конавелы», а «Воды» исполнялись только на прощанье.
Но Фиса уже пела. «Катили́ся во́ды с го́ры...» — вплетались в мелодию странные слова, и из-за них казалось, что поёт она на чужом, но откуда-то понятном прекрасном языке, нарочно созданном для таких вот песен, прелесть которых блекнет от обыденных слов.
— Чёрт! Сто раз слышал, и каждый раз будто впервые! — счастливо и горько вздыхая, прошептал рядом Саша Долгоруков.
Лермонтов молча сжал ему пальцы.
Костя Булгаков, бледный от водки и от волнения, подавшись грудью к столу и подперев кулаками подбородок, слушал с закрытыми глазами.
«Катили́ся во́ды с го́ры...» — далёким, замирающим голосом медленно повела Фиса последний куплет да так и закончила — тихим, ясным, металлически звенящим фальцетом.
И никто ещё не успел сказать слова или переменить позу, как, замораживая победную улыбку Фисы, раздался оглушительный перезвон струн и сидевшие у стола молодые цыганки, подхватив одной рукой свои яркие юбки, выскочили на середину комнаты и пестро закружились в пляске.
Алька, с трудом подняв захмелевшую голову, тупо посмотрела на них, потом, поняв замысел товарок, которые хотели во что бы то ни стало удержать гостей, озабоченно вскочила на ноги и потянула за собой Митеньку. Тот, сперва не поддаваясь, постоял несколько мгновений, потом мельком взглянул на Соболевского и, гулко притопнув, отчаянно бросился в круг и уже там, круто остановившись и отпустив Алькину руку, дробно засеменил чечёткой.
— Добрый цыган был бы, кабы не князь! — приближаясь к Митеньке в пляске и льстиво гримасничая, крикнул Хапила бархатной октавой.
Вся эта пестрота, шум, лихость, гримасы Хапилы болезненно ударили Лермонтову в сердце. «Что это? — подумал он. — Что со мной? Ах да! Бабушка — больная, одинокая, а я развлекаюсь с цыганами...»
Раскаяние, жалость, томительная тоска охватили его.
— Думаю, нам пора отседова к чёрту, Миша, — неприязненно глядя перед собой, вдруг громко сказал Соболевский: когда на него накатывало дурное настроение, он всегда употреблял простонародные слова.
Лермонтов с любопытством взглянул на него: «Угадал?»
— И правда, надо ехать. Не ровен час, на Литейном хватятся, — сказал Саша Долгоруков, обменявшись взглядом с Костей Булгаковым. Тот кивнул в сторону Митеньки, который в этот момент, картинно закинув голову, плавно нёсся по кругу в паре с Алькой.
У Соболевского дрогнули ноздри.
— Отвезу вот тебя и этого беспута на Литейный — и домой, залягу на печь, — сказал он, поднимаясь.
Поднялись и Лермонтов с Долгоруковым, и Костя Булгаков.
Музыка зазвучала ещё порывистее, ещё пестрее и беспорядочнее замелькал круг пляшущих.
Подбежавший Хапила искренне, но с неистребимой театральностью, свойственной его племени, горестно разводя руками, заговорил:
— Куда же, государи мои? До хрипоты для вас петь готовы!
— Благодарствуйте, чавалы, кончилось наше времечко! — швыряя на стол ассигнации, нетерпеливо ответил Соболевский и пошёл к двери.
— Едем домой, Кропоткин! — невесело усмехаясь и делая ударение на слове «домой», крикнул Лермонтов на ходу.
— И то! Шутка ли — семеро по лавкам! — в тон ему откликнулся Митенька и, обходя беснующихся цыганок, нехотя вышел из круга.
Он протянул было руку к синему жбану на столе, но передумал и быстрым шагом догнал остальных.
Обратно Лермонтов и Митенька ехали в карете. Ехавший вместе с ними беспричинно мрачный Соболевский несколько раз повторил свою фразу о тунгусах, а потом сказал, что, дождавшись окончания суда и проводив Лермонтова в Сибирь, покинет «немытую Россию» и вернётся в Париж, где сейчас, по его словам, зацвела сирень.
— В Сибирь? Почему в Сибирь? — упавшим голосом спросил Лермонтов.
— А то куда же! — уверенно подтвердил Соболевский. — На Кавказе ты уже был, — как бы разъясняя, добавил он и, зевнув, замолчал.
12
На гауптвахте всё оказалось спокойно. Фельдфебель только что отослал в комендатуру заранее подписанный Митенькой вечерний рапорт и теперь обрадовался, увидев, что Митенька вернулся сам и привёз назад загадочного арестанта, который видом и поведением нисколько не отличался от любого другого гвардейского офицера. Но именно это и вызывало почему-то у фельдфебеля особую настороженность. Вяло поболтав с четверть часа в жарко натопленной по приказу фельдфебеля комнате, Митенька ушёл. Лермонтов лёг спать, но большую часть ночи провёл без сна, мучаясь тем, что не сделал даже попытки побывать дома и увидеть бабушку. Заснул только под утро, а когда проснулся от какого-то тревожно-радостного ощущения и увидел бабушку, в тёплом капоте и капоре стоящую у постели, а рядом с нею улыбающегося Митеньку, подумал, что всё ещё спит и это ему снится.
— Миша! Мишенька! Проснись же, душа моя! — явственно сказала бабушка своим обычным надтреснутым голосом, каким в сновидениях не говорят, и тогда Лермонтов понял, что уже не спит, и, смутно улыбаясь, сел на постели.
Кропоткина в комнате уже не было. Лермонтов зажмурился и вжал разгорячённое лицо в бабушкины ладони, чувствуя склонённой шеей её прерывистое дыхание. Несколько холодных капель кольнуло ему шею.
Так они пробыли долго.
— А я ещё ввечеру была бы у тебя, если б не вьюга, — высвобождая наконец руки, сказала бабушка.
Лермонтов поднял голову. Бабушка уже справилась с дрожанием губ, и только покрасневшие веки выдавали, что она плакала.
— И хорошо, что не были, — вспоминая вчерашнюю поездку к цыганам и виновато опуская голову, ответил Лермонтов. — Такой бурбон дежурил — не приведи Господь! Он бы вас ни за что не допустил.
— И бабка твоя не лыком шита, мой друг, — остро прищурившись сказала бабушка. — Сам Алексей Ларионыч привёз мне разрешение от коменданта...
Лермонтов спустил ноги на пушистый домашний коврик и без стеснения и так же неторопливо, как в детстве, стал одеваться. Проходя к умывальнику через залитую белым зимним солнцем комнату, он, бодро улыбаясь, взглянул сквозь ресницы в сторону окна и увидел Андрея Ивановича, который, поймав его взгляд, сдвинулся с места и тоже улыбнулся.
— Грехи мои! Совсем я заболталась на радостях! — уже весело оглядываясь вокруг, сказала бабушка. — Накрывай же, Андрюша, завтрак!
Пока Лермонтов плескался у казённого умывальника с позеленевшей медной доской, молчаливый Андрей Иванович, разобрав погребец, постелил на стол тугую от крахмала белую скатерть, вопросительно посмотрел на бабушку.
— Не позвать ли, Мишенька, караульного офицера? — сказала бабушка. — Он, кажется, нашего круга.
— Вполне, — с непонятной бабушке улыбкой согласился Лермонтов.
Андрей Иванович молча кивнул и стал собирать на три персоны.
Услышав, что за дверью меняют часового, Лермонтов вышел в коридор и попросил разводящего позвать Митеньку.
Перед бабушкой Митенька был прост и скромен. Представляясь ей, он назвал свою фамилию без титула и, несмотря на то что Лермонтов два или три раза сказал ему: «Да садись же!» — сел только после бабушкиного приглашения.
Андрей Иванович, со спокойной важностью, будто дома, прислуживал за столом. Лермонтов догадывался, что блюда будут великопостные, но он так рад был видеть бабушку, что это не вызвало у него досады, как бывало раньше. Когда же Андрей Иванович налил тарелку и торопливо, будто обжигаясь, поставил её около бабушки, Лермонтов даже простонал от удовольствия: первым номером, оказывается, шла его любимая стерляжья уха на шампанском и к ней — пирожки с визигой и с налимьей телесой. На столе был графинчик с рейнским, но Лермонтов, сделав знак Андрею Ивановичу не трогать его, достал из ночного столика штоф водки, принесённый Вертюковым. Бабушка чуть-чуть дрогнула бровью, но не возразила. Она даже процитировала какое-то старинное церковное изречение, оправдывающее узников, которые принимают хмельное во время поста. И, повернувшись к Митеньке, добавила с поощрительной улыбкой: