Страница 17 из 69
Вместе с ветром, не смешиваясь с запахом смазных солдатских сапог и гнилым и грязным тюремным запахом, в карету залетали слабые и тонкие предвесенние ароматы, которые усиливались и становились влажнее и тревожнее, когда карета, гремя по ещё схваченной тонким ледком булыге, проезжала сначала мимо Михайловского, а потом — Летнего сада.
Лермонтова раздражало, что жандармы, заслонявшие от него крошечные оконца, мешали ему увидеть своими глазами, что успела сделать с природой приближающаяся петербургская весна.
Испытывая странное, похожее на нетерпение, чувство и не зная, как отвлечься, он некоторое время рассматривал сидевшего рядом унтера: скуластое, грубо румяное лицо с тёмными усами и маленькими бачками; один глаз настороженно косится в сторону арестанта, покрасневшие от небольшого морозца короткопалые руки крепко сжимают карабин, стоящий между колен.
«У такого рука не дрогнет», — тоскливо подумал Лермонтов и, зябко поёжившись под шинелью, отвернулся.
При повороте на Литейный жандарм, ехавший справа, отстал, и Лермонтов на несколько мгновений увидел белые колонны Преображенской полковой церкви, мелькнувшие за голыми деревьями, и на земле, между деревьев, — влажные чёрные проталины.
Когда проезжали мимо Сергиевской (Лермонтов угадал это по ударившему в оконце ветру), ему вспомнились оказавшиеся пророческими бабушкины слова о синем усаче, и он ещё раз, с новым, ещё более тоскливым чувством, взглянул на унтера. Вспомнилась и сама бабушка — больная, тоскующая о нём, всего в какой-нибудь сотне шагов. Впрочем, Бог даст, им разрешат свиданье...
В Кавалергардские казармы, где должен был заседать суд, Лермонтова повезли не привычной, сто раз хоженной и езженной дорогой — по Захарьевской, а к главным воротам, выходившим на Шпалерную. Отсюда ближе была гауптвахта, где Лермонтов должен был ожидать, пока соберутся судьи, и полковая канцелярия, одна из зал которой отведена была для судебных заседаний.
Тяжёлые чугунные ворота, украшенные запылёнными конскими головами в медальонах, были распахнуты: должно быть, эскадроны уже возвращались с занятий, и верховые жандармы, пропуская вперёд карету, отстали, но рослый часовой, которого Лермонтов видел из окна кареты перечёркнутым ржавыми штрихами решётки, сделал два стремительных шага от своей будки и, взяв ружьё наперевес, приказал кучеру-жандарму остановиться.
Вскоре появился разводящий — такой же, как часовой, рослый широкоплечий детина, в своей чёрной шинели и бескозырке скорее похожий на матроса, чем на кавалериста, — и, осмотрев сопроводительные бумаги, которые показал ему жандармский унтер, подошёл к карете, бросил сквозь решётку любопытный взгляд на Лермонтова и приказал пропустить.
Под аркой Лермонтову ударил в нос крепкий запах солдатских щей, а когда карета въехала на широкий, будто площадь, полковой двор, Лермонтов увидел, как унтер, взяв за спину карабин и широко кидая огромными сапогами, побежал к гауптвахте, чтобы поскорее закончить возню с арестантом и успеть к обеду в свои казармы на Кирочную. Лермонтов невольно улыбнулся.
На гауптвахте унтер сдал Лермонтова под расписку караульному начальнику, поспешно и не так умело, как это заведено в гвардии, откозырял ему и удалился, гремя сапогами. Караульный начальник, поручик маркиз Паулуччи, одетый в повседневный мундирный сюртук чёрного сукна, остановил на Лермонтове глубоко запавшие и от этого ещё более тёмные итальянские глаза, медленно, словно колеблясь, протянул ему руку и предложил сесть у своего стола, на котором в беспорядке валялись обычные, накапливавшиеся за сутки канцелярские бумажки и томик Поль де Кока.
Лермонтов, ответив сухим кивком, сделал вид, будто протянутой руки не заметил, и у стола не сел, а устроился на узеньком засаленном канапе, стоявшем в углу. Когда-то свой среди кавалергардов, Лермонтов не мог простить им того, что они взяли под защиту убийцу Пушкина. Теперь они были для него чужаками.
Находились знакомые и даже друзья, которые подшучивали над этой смешной и несветской intolerance[29], но для Лермонтова дело шло об одной из немногих в жизни действительно серьёзных вещей, и он оставался непримирим.
Паулуччи, как и все его однополчане, знал это и сейчас досадовал на себя за то, что, слишком точно следуя усвоенным с детства правилам светских приличий, попал в дурацкое положение.
Зардевшись от полученного оскорбления, он сердито и подчёркнуто громко вызвал из соседней комнаты вестового и приказал ему узнать, не пора ли доставить в суд арестованного поручика Лермонтова.
Услав вестового, Паулуччи напустил на себя равнодушный и рассеянный вид и стал притворяться, будто читает.
Но Лермонтов отгадывал его притворство и знал, что мстительный корсиканец с наслаждением отправил бы его в холодную и грязную комнату, назначенную для тех, кто ожидает суда, если бы мог безнаказанно преступить неписаный закон, по которому гвардейский офицер, волею обстоятельств оказавшийся в подобной роли по отношению к другому гвардейскому офицеру — а так случалось нередко, — должен был сделать всё, чтобы облегчить участь неудачника.
Нарушение этого закона никому не прощалось. Вот почему даже Плаутин, ограждённый, казалось бы, своим генеральским чином от осуждения со стороны безусых корнетов и поручиков, не отправил Лермонтова из Царского под конвоем, как требовал официальный закон, а просто отпустил его в Петербург, то есть поступил по закону неписаному.
Посланный Паулуччи вестовой быстро вернулся. Оказалось, что суд с полчаса как собрался и только ожидал подсудимого, не зная, что он доставлен.
Не дослушав доклада вестового, Паулуччи поднял голову от Поль де Кока и опять так же без нужды громко крикнул в соседнюю комнату:
— Конвой для арестованного!
Оттуда донеслась резкая команда, громыханье отодвигаемых табуреток, стук тяжёлых сапог, и в дверях появились конвоиры. Их было трое: высокий усатый вахмистр и двое солдат — тоже высоких, плечистых, с широкими равнодушными лицами и неподвижными оловянными глазами. Одеты они были иначе, чем Паулуччи и остальные караульные: в белые парадные колеты[30], поверх которых сверкали ярко начищенные кирасы[31] и в каски с острым шишаком; огромные палаши в светлых металлических ножнах висели на лакированных чёрных портупеях.
Эта парадность ничего хорошего Лермонтову не предвещала, но он, радуясь, что так неожиданно быстро прервался его неприятный tete-á-tete[32] с Паулуччи, поднялся с канапе и почти весело пошёл навстречу конвоирам. Усатый вахмистр, бессмысленно округлив глаза и бегло оглядев арестованного, глотнул воздуху и отрывисто выкрикнул:
— Палаши вон!
Раздался так хорошо знакомый Лермонтову свистящий щегольской звук вырываемых из ножен клинков. Взяв палаши на плечо, солдаты стали по бокам у Лермонтова.
— Разрешите вести, ваше сиятельство? — тоже обнажая палаш и салютуя им Паулуччи, спросил вахмистр.
— Да, да, ведите! — нетерпеливо и с вдруг появившимся акцентом ответил маркиз, исподлобья проводя по Лермонтову тяжёлым взглядом.
Из низенькой и приземистой, стоявшей на отшибе гауптвахты Лермонтова вели краем двора. В воздухе теперь ещё гуще пахло щами; мимо открытых ворот конюшни лейб-эскадрона только что вернувшиеся с учений солдаты, спешившись, водили взад и вперёд рассёдланных лошадей — высоких в холке, рыжих и крутобёдрых. Некоторые, держа лошадей в поводу, останавливались и с любопытством оглядывали процессию, в центре которой спокойно, будто на учениях, шагал невысокий смуглолицый офицер в дымчатой кавалерийской шинели и треугольной шляпе с белым плюмажем, заметно прибавлявшей ему росту.
У подъезда полковой канцелярии один из конвоиров ускорил шаг и придержал перед Лермонтовым дверь. Поднимаясь по узкой лестнице из серого пудожского камня, Лермонтов с каким-то странным горьким чувством думал о том, что и эта лестница, и высокий сводчатый коридор, к которому она сейчас его приведёт, и все до единой комнаты в этом коридоре — всё это давно и хорошо ему знакомо.
29
Нетерпимостью (фр.).
30
Колет— короткий, особого покроя мундир в тяжёлой кавалерии.
31
Кираса — металлические латы, защищавшие от сабельных и штыковых ударов.
32
С глазу на глаз (фр.).