Страница 121 из 133
Проходящая по бульвару дама с чудесным букетом цветов не смогла пробудить в Енохе интереса; его давно перестали интересовать суета и блеск света, ум его целиком погрузился в изучение книг. Но его легкомысленные товарищи толпой бежали за дамой в белом платье; клубы пыли подымались у них из-под ног, крики наполняли воздух. Хаимек не мог оторвать взгляда от прекрасного букета. До этих пор он видел лишь те цветы, что были нарисованы на старых платьях, затиснутых в корзину Хаиты, или те, что украшали когда-то шляпки, выброшенные в мусорные ямы. Сейчас он увидел вдруг настоящие цветы и весь задрожал от невыразимого восторга. В своем увлечении Хаимек забыл даже о маленьком Менделе, который не мог поспеть за бегущими товарищами, сел посреди дорожки на бульваре и громко плакал. Другие мальчики, менее смелые, бежали за дамой в белом на некотором расстоянии и показывали пальцами на ее букет.
Но Хаимек забежал вперед и, протягивая обе руки, умоляющим взглядом посмотрел на нее.
Дама сначала не обратила внимания ни на ребенка, ни на его то робкие, то более смелые жесты. Но вдруг Хаимек схватил ее за платье и слегка потянул к себе. Она остановилась и с улыбкой взглянула на ребенка. Взгляд ее встретился с блестящими, как черные бриллианты, глазами ребенка.
Она наклонилась к нему и спросила:
— Чего ты хочешь, малыш?
Хаимек робким движением дотронулся кончиками пальцев до ее цветов.
Дама рассмеялась и провела ладонью по густым кудряшкам ребенка.
— Попроси хорошенько, — сказала она.
Хаимек остановился и испуганно смотрел ей в глаза, губы его задрожали, словно он собирался заплакать. И не удивительно. Хаимек не понимал того языка, на котором она обратилась к нему.
— Скажи, малыш: «дай цветочек!»
Хаимек понял, что женщина учит его выговаривать какие-то неизвестные слова.
В его широко раскрытых глазах отразились внимание и смышленость. Он забормотал сначала что-то непонятное, но через минуту, со взрывом радости, по-детски коверкая трудные для него польские слова, он выразительно и громко закричал:
— Дай цветочек!
Тогда женщина в белом платье весело и вместе с тем глубоко заглянула ему в глаза, отделила от букета значительную часть цветов и протянула их ребенку.
Хаимек схватил у дамы руку и покрыл ее бесчисленными поцелуями.
Через минуту он бежал по улице, ведущей к еврейскому кварталу.
Бежал он быстро, держа цветы в высоко поднятой руке, и не слышал криков гнавшихся за ним товарищей, а от тех, кто догонял его, оборонялся руками и ногами.
Таким образом пробежал он несколько закоулков и несколько двориков и влетел в бабушкину избушку.
В этот момент заходило солнце; косой его луч падал на маленькие стекла и ветхие рамы окошка.
О, будь благословенно, солнце, золотящее черные стены темной нищей избушки! Твои красные лучи падают на глиняную печь, темным поцелуем касаются сморщенного чела старой, сгорбленной, измученной старьевщицы!
В розовом пламени заходящего солнца, с цветами в высоко поднятой руке предстал перед Хайтой, еле дыша, ее внук. Белоснежные лилии, пышные розы, голубые, как небо, незабудки, высокая трава с серебряной каймой — все это блестело на солнце подобно радуге, упавшей с неба. Их упоительный аромат наполнил всю избушку от почерневшего потолка до глиняного пола.
Хаита всплеснула руками, широко открыв от удивления глаза и рот.
— Хаимке, — воскликнула она, — аи, аи! Хаимке! Откуда у тебя такая роскошь? Где ты нашел такие бриллианты? Дай ты мне цветы сюда, я полюбуюсь ими. Аи! Как они пахнут!
Чувство невыразимого блаженства разлилось по лицу Хаиты, когда она взяла чудесные цветы из рук внука. Она любовалась ими, приближая их к себе или отодвигая, прищурив глаза; она целовала лилии, а широкую траву с серебряной полосой гладила ладонью, словно это было ее любимое дитя. И все время восклицала:
— Аи! Аи! Как они красивы, как они пахнут, как блестят!
Трудно было узнать, кто из них двоих — бабушка или внук — больше радуются этим чудесам природы, что просияли в их убогом жилище светом изобилия и развеяли перед ними мрак нужды. Оба они радовались наивно, громко, но радость ребенка была продолжительнее.
Спустя четверть часа Хаита печально закачала головой и тяжело вздохнула.
— Когда я была молодой… — прошептала она и долго потом что-то шептала и качала головой и вздыхала, а Хаимек, сидя в углу на перинке, рассказывал бабушке о красивой даме, о том, как он получил эти цветы, и при этом он ежеминутно целовал розы и лилии.
Но бабка от радости загрустила, она просыпалась среди ночи, стонала, вздыхала, и она слышала, как в темноте детский голосок произносил сквозь сон:
— Дай цветочек!..
Хаимку снилась женщина в белом, снились цветы. Неудивительно, — он спал, овеянный их ароматом. Эту ночь он, будто римский император Гелиогабал, спал на цветах. Боясь, чтоб они не исчезли, он положил их себе под подушку с голубой полотняной накидкой. Печальное пробуждение! Наутро Хаита, совершая, как всегда, утреннюю молитву, услышала за собой громкое рыдание.
Она повернулась, и вот что предстало ее глазам.
На вязанке соломы, покрытой тонкой перинкой, сидел Хаимек со всклокоченными от сна волосами, а его колени, еле прикрытые старой рубашечкой, и маленькие босые ножки осыпаны были трупами цветов.
Открыв глаза после сна, он залез рукой под подушку и вытащил свои сокровища, но в каком виде! Атласные лепестки лилий пожелтели и увяли, розы, наполовину облетевшие, торчали увядшими стеблями, зеленая трава изменилась до неузнаваемости. То уже не были цветы, а только слабое о них напоминание. Хаимек, опустив руки, смотрел на них и плакал, громко всхлипывая.
Напрасно бабка то утешала его, то бранила, грозясь прибить розгой. Хаимек ничего не видел и не слышал. Крупные слезы ручьем лились из его глаз и падали на увядшие цветы, покрывая их росой. Только одна веточка незабудок сохранила еще свежесть и краски. Голубые звездочки с золотыми глазками, казалось, приветливо глядели на плачущего мальчика.
Был грустный осенний вечер.
За окошком избушки Хаиты на узком дворике жалобно завывал ветер. А когда он умолкал, слышался шум дождя, стучавшего о каменные плиты.
Хаита, лежа на кровати, стонала и вздыхала. Узкий луч света мигающей лампочки освещал лицо спавшего рядом Хаимка. Хаита, не отрывая глаз от ребенка, что-то, по своему обыкновению, шептала:
— О, бедное, несчастное мое дитя, что станется с тобою, когда душа моя разлучится с телом! Что будет с тобою, когда предвечный по благости своей позовет мою душу соединиться с душами отца и матери моих, мужа моего Лейбы, брата моего Абрама, с душами сыновей моих и любимой дочери моей Малки. А что скажу я моей Малке, когда она меня на том свете спросит: «Мамуля, а что ты сделала с маленьким моим сыночком Хаимкой? Оставила ли ты при нем кого-нибудь, кто бы ему хлеб в рот, в голову разум вкладывал?» Как только она меня так спросит, я от стыда даже голову не посмею поднять на мою. Малку и только слезами зальюсь, потому что я ее милого сыночка Хаимку одного на этом свете оставила. Он такой маленький и не может еще позаботиться о себе… У него такие маленькие ручки, что заработать ими он ничего еще не сможет, а головка у него еще так глупа, что может навести его на зло и навлечь на него большое несчастье. О бедная, несчастная голова моя!..
Так размышляла и жаловалась Хаита. В тот вечер размышляла она о смерти. А вокруг было темно и грустно, жалобно завывал ветер. У Хаиты болели кости и голова, повязанная желтым платком. На сердце было тяжело, и ей казалось, что с каждым вздохом часть души вылетает у нее из тела. К тому же столько было огорчений! Оттого ли, что сил нехватало больше, оттого ли, что ее соперница Ента, как более молодая и сильная, опередила ее и на базаре и на мусорной свалке, — за неделю Хаита почти ничего не заработала. Она уже два раза откровенно сказала Хаимке: — Ну, выпроси сегодня у господ несколько грошей.