Страница 5 из 9
Очень надеюсь на письмо. Роза Уизли».
Совы с ответом не было. Ни в то утро, ни в следующее, ни через день. Я в нетерпении изучала серый пейзаж за окном, и в груди становилось все теснее. И я не понимала от чего, не понимала собственных мотивов, ведь мистер Малфой всегда находился в стороне, даже когда мы с бабушкой гостили у миссис Малфой. Но его можно понять. У взрослых мужчин его положения и статуса всегда слишком много дел. Работа. Бесконечные встречи.
Сова появилась на четвертые сутки, и пергамент, который был прикреплен к ее лапке, содержал всего несколько сухих строчек.
«Здравствуйте, мисс Уизли.
Разрешите поблагодарить Вас за помощь. В тот вечер я действительно перебрал, и этот поступок говорит о Вас с лучшей стороны. Я несколько не понимаю: какого рода помощь Вы предлагаете мне. Смею заверить, что со мной все в порядке.
С Уважением — Драко Люциус Малфой.»
Наверное, мне тут же следовало забыть о нем. Ну в порядке, так в порядке. Но из головы упорно не шел дождь той ночи, смешивающий шепот капель с тихим голосом мистера Малфоя, табуном мурашек забиравшийся мне под мантию.
Он называл меня Асторией. Никаких сомнений в этом не могло быть. И передо мной новый пергамент:
«Здравствуйте, мистер Малфой.
Должно быть это глупо звучит, а по сему хорошо, что сказано не вслух, а только написано пером. Я прошу Вас о встрече. Буду ожидать в Кабаньей голове завтра после шести часов. Да. И можете не отвечать, потому что ждать все равно буду.
Роза.»
…
Он пришел, раздраженный, резкий, пахнущий табаком и одеколоном. Мистер Малфой обжег меня льдом серого взгляда, когда склонился, как того требовал этикет, над моим запястьем.
— Я не понимаю, — молвил он, — что за записки? Чего Вы, мисс Уизли, от меня хотите?
Слов в ответ приготовлено не было. А сочувствие ржавым гвоздем продолжало царапать мое сердце. Я не представляла, что можно ответить на прямой вопрос, как продолжить разговор, а поэтому сказала:
— Если вы не откажитесь. Знаете ли… я по воскресеньям пою в церкви.
— И что?
— Вы верите в Бога, мистер Малфой?
— Почему вы спрашиваете, Роза? Мои религиозные взгляды никоим образом не должны волновать вас.
— Знаете… когда я прихожу в церковь и пою… не для себя, а для кого-то, то понимаю, что все на свете можно пережить, и в доме Божьем людям становится легче.
Я пропустила тот момент, когда мои ладони легли на его сцепленные пальцы. Впервые решаюсь выглянуть из-за щита своего нашейного платка и рассмотреть его подробнее. Снова вернулась зима? Или пекарь рассыпал здесь муку — виски мужчины совершенно седы. Чтобы проверить, не иней ли это, я протягиваю руки и касаюсь его волос. Он вздрагивает и пытается отстраниться. А пальцы самовольно продолжают исследовать мелкие овраги его лица: вот острое высокогорье скул: я поднимаюсь по нему отважно, в самый холод, лед взгляда. И тогда вторая рука ложится на его щеку — сухой, колючий чертополох. Но его все еще можно узнать среди всех этих провалов серой породы и впадин. Глубокие носогубные складки становятся еще заметнее, когда он с недоброй ухмылкой приставляет два пальца, символично сложенные пистолетом к моему виску. Я вздрагиваю и роняю руки. Он тоже, кажется, сконфужен и возвращается к чашке кофе, стоящей перед ним.
Молчит. Кажется, целую вечность. Тогда, вновь решаюсь я.
— Я прошу Вас. Прошу, не понимая, но чувствуя, что ВАМ ЭТО нужно.
Он молчал и смотрел прямо перед собой. В пустоту, сошедшуюся в одной точке на потрескавшемся лаке столешницы. И вдруг он крепко ухватил меня за пальцы. Он сжимал их до тех пор, пока жалобно не хрустнули суставы.
— Потанцуйте со мной, мисс Уизли, — хрипло прозвучало в ответ.
— Хорошо. Но здесь нет музыки.
— Вы же волшебница, Роза.
И трансгрессия уносит нас в полный красками жизни зал. Пьяные лица и винные краски на них, и в макияже женщин, что сидят за столами рядом с хмельными мужчинами, слишком громко смеясь. Здесь тесно, накурено, и тапер не играет, а просто балуется с клавишами. Но мне все равно. Руки мистера Малфоя почти больно сжимают мою талию, и это приглашение моим ладоням на его плечи. Круг, другой, мы как игла на старой пластике, мелодия фальшивая, и плохая в исполнении. Он прижимает меня чуть теснее и шепчет:
— Вы знаете эту песню?
— Да, конечно.
— Тогда спойте ее для меня.
И он прижимает мою щеку к своей, ровно настолько, чтобы не мешать тихо запеть ему в самое ухо. И я стараюсь выводить ноты прилежно и тихо, несмотря на сбивающееся дыхание. На то, что это почти невозможно — петь, когда после каждой строчки он сильнее и сильнее прижимается ко мне, запрещая дышать.
Звук пощечины и мой изумленный возглас:
— За что?! Что произошло?! О, Господи!
А он не говорит ни слова. Вижу только быстро удаляющуюся спину.
========== Его повесть ==========
Она не кажется мне противной или глупой, или навязчивой. Но я изо всех сил пытаюсь уговорить себя, что Роза Уизли такая и есть. А еще мне и в самом деле стыдно, что я ударил ее по щеке, хотя в тот момент был способен и на большую глупость. Мне хотелось поцеловать ее, чтобы преградить путь глупой, фальшивой песне.
И я понимал, что недостаточно просто послать ей пергамент с извинениями и букет цветов в знак примирения. Я понимал. Но молчал. Неделю. Другую. Третью.
Наверное, сентябрь заставил меня действовать. Осень всегда остужает пыл и приносит с собой ответы на вопросы. И в первое ее воскресение я стоял у входа в церковь. Того небольшого прихода, где знал — поет Роза Уизли.
Я пришел чуть раньше и все не решался войти. Стоял чуть поодаль, прячась в густой тени столетнего дуба.
И вдруг увидел ее. Точнее издалека понял, что это Роза. Походка у нее запоминающаяся — девушка чуть припадает на левую ногу. Интересно, откуда это? Я сделал было шаг вперед, но передумав, вернулся на свой наблюдательный пост. Она прошла мимо, так и не заметив меня. Остановилась у тяжелой деревянной двери, ведущей в храм, чтобы мелко перекреститься, поклониться и только после этого изо всех сил потянуть за грубую, великанского размера, ручку.
Когда она исчезла, я подумал, что должен был открыть перед ней эту дурацкую дверь. И что я неправ. Снова неправ.
В тот день я так и не вошел в церковь. Как и на следующей неделе, и позже. Стоило мне завидеть Розу, я отступал. Оголился дуб, даривший надежное укрытие, но я продолжал прятаться за его стволом, а Роза проходить мимо, не замечая моего присутствия.
В один из холодных октябрьских дней она, как всегда, подошла к церковным дверям, но не стала креститься или отворять их. Она обернулась, да так резко, что я не успел отступить. Между нами шагов двадцать — пропасть лет в сто и противоположность взглядов. Но она сокращает это расстояние уверенно, здороваясь еще издалека.
Все пути к отступлению отрезаны, когда она протягивает мне руку:
— Я могу проводить, мистер Малфой. Здесь совсем близко. Ведь вы давно уже хотели войти.
Я не даю ей руки, но следую за ней. Открываю дверь.
Пахнет ладаном, спокойствием и кажется, что здесь остался летний день. Свечной свет и тепло ограждает от серой измороси за окном. Я поворачиваюсь, чтобы сказать об этом Розе, но вижу что та, оставив меня, направляется к хорам. Оставшись в одиночестве, опускаюсь на ближайшую скамью. И пока думаю о том, следует уйти или остаться — верующих, пришедших на службу, становится все больше. Какая-то девчушка просит меня подвинуться и садится рядом, а следом, место занимает и ее мать: стройная женщина с чрезмерно ярким, неуместным здесь макияжем.
— Простите, я могу выйти? — обращаюсь к ним.
Но ни девочка, ни женщина меня не слышат. Мать лишь нудно, вполголоса отчитывает свое чадо за жирное пятно на белом воскресном переднике. Я понимаю, что пути назад нет, когда Святой Отец ступает за кафедру. Он открывает книгу, и начинается месса.
Я не слышу слов, не вникаю в их смысл, мне нужен только хор, и я изредка слышу его, но не могу понять… он поглощает голос Розы. Я вижу, как открывается ее рот, и она похожа на рыбу, волной выброшенную на берег. Пытаюсь поймать ее взгляд, но он обращен куда-то вверх, сквозь потолок. Будто видит она что-то за его белизной. Что-то, чего мне не дано постичь.