Роза для дракона

Чтобы танцевать там, тревожась от малейшего движения, чтобы забравшись на кончик носа, раздражать.

Роза вновь потянулась к лицу, в неосознанной попытке прогнать назойливый лучик. При этом она подняла руку так, что Драко стала хорошо различима линия: блестящая от влаги округлая кривая аккуратно выходила из подмышки и заканчивалась розовой ягодкой соска, утопающего в сливочной пене.

Десерт. Который хочется попробовать, но делать этого никак нельзя. Невозможно. Противозаконно.

Обрывки несвязанных между собой мыслей проносились в голове, острыми краями до боли врезаясь в мозг. Он ощущал это физически, так же как и Закон морали и чести, который он и не собирался нарушать. Он просто хотел полюбоваться ей еще пару секунд, а потом убраться восвояси.

«Странно, – думал он, – как хотелось бы вернуться домой и найти ее не здесь, а в своем собственном кабинете или, чтобы подогнув ноги под себя, она сидела бы на диване в гостиной, но чтобы, как и сейчас, обязательно что-то писала».

Пара секунд превратилась в минуты, нескромно растягиваясь и растягиваясь. И больше всего ему теперь хотелось, чтобы это не заканчивалось никогда. Словно внутри чудесного калейдоскопа: потрясающая игра света, цвета и формы, меняющая неповторимый узор, стоило Розе только чуть пошевелиться.

Наверное, ей стало холодно, а может быть, она просто закончила свое письмо, потому что, отложив перо в сторону, девушка отвернулась. Сейчас самое время, чтобы уйти, ведь, несмотря на то, что увиденное мгновенно заставило отреагировать Драко, как мужчину, он понимал, что перейдя эту черту, пути назад уже не будет. Тем не менее, он спиной чувствовал холод и тьму Мэнора, а здесь, на расстоянии десяти шагов от него, тепло и…

Неожиданно она пошевелилась и, вдруг, резко встала на ноги. Выросла из-под воды, как Афродита. Видит Бог, он хотел зажмуриться, бежать, но тело отказывалось слушаться. Возможно, стоило закашляться, закричать о своем присутствии, но и голос сковало льдом, а он, как последний кретин, продолжал стоять и смотреть на девушку. Скользкая пена скатывалась в пустеющую чашу, повторяя линии ее тела: медленно, горячо, соблазнительно и дразня, показывая пример того, как это может быть.

И он впервые представил свои руки на ее бедрах.

Кувшин с ледяной водой в руке. Роза взвизгивает и окатывает себя с головы до ног, смывая последнее мыльное одеяние. Ледяная, глянцевая, в солнечном свете, словно покрытая карамельной глазурью. Горки мурашек скрываются под пушистым полотенцем – крошечным, будто набедренная повязка. И Роза прикрывает именно бедра, когда выбирается из своей раковины. Не цветок – жемчужина. Не радость, а проклятие, потому что до сих пор она не видит Драко.

Тонкая пушистая полоса ткани. В руках пергамент, который она непрерывно перечитывает, будто проверяя правописание. Беззвучно шевелит губами, как в школе. Грамматика, пунктуация – свои ошибки он уже сделал: вишенки сосков, ручьи волос, мурашки, кожа, сумасшествие, губы, волосы. Сумасшествие! Сумасшествие!!!

– Убей меня!

– О. Боже! МОЙ!!! Мистер Малфой! Драко!!! – вырывается у нее из груди птичьим криком.

Откуда здесь чайки?!

– Лучше просто убей меня, – он не делает попытки приблизиться, и наконец, может отвести взгляд от замершей в трех шагах от него Розы.

– Что ты здесь делаешь? – она отчаянно пытается прикрыться слишком короткими волосами, микроскопическим полотенцем.

– Я просто хотел поговорить с тобой. Но это завело меня слишком далеко.

Она понимает, что обязана дать ему пощечину или на худой конец закричать, даже зная, что ее никто не услышит. Ей должно стать невыносимо стыдно. Но не становится. Руки опускаются плетьми, утягивая вниз за собой бесполезную пушистую тряпку с бедер.

Они шагают одновременно. Навстречу друг другу. Широкий шаг и крошечный. Смятенно, со стороны некрасиво. Ведь прежде, чем оказаться в объятьях, она неловко оскальзывается на влажном полу.

Руки. Худые. Сильные. Она помнит. И может увидеть его теперь без этого глупого строгого костюма.

– Ничего не будет, просто один поцелуй. Последний… Правда?

– Правда.

…

И когда она отдыхает на его плече, и Драко боится пошевелиться, чтобы не разбудить ее. В тот момент он думает о том, что эта самая правда – понятие относительное, но часто оборачивается против делающего или говорящего. Вот и теперь, он не сомневается в своих чувствах: закаленных, обнаженных, как никогда раньше. Но видит и обратную сторону: холодную и темную, которая ему не нравится совсем.

Сумерки уже завоевали пространство спальни, затеняя очертания хорошо знакомых предметов, делая их неузнаваемыми, но он все смотрел на Розу и не решался пошевелиться или хотя бы просто глубоко вдохнуть.

Медяшки, монетки веснушек, рассыпанные по всему телу. Да, теперь он точно это знает – они драгоценные – везде. Темные волосы, у корней точно горячие уголья – яркие, рыжие, необъяснимо родные.

Он смотрит на нее, не в силах отвести взгляда, понимая лишь одно: больше всего на свете ему хотелось, чтобы время теперь остановилось и оставило их здесь. В этой спальне. И пусть она отдыхала бы вечно вот так, чуть уткнувшись носом ему в плечо. Так хорошо слышать ее дыхание.

– Холодно, – тихо раздалось в темноте.

– Ты не спишь?

– Не спала ни минуты. Я боюсь открыть глаза… будто ослепла совсем.

…

Когда он открывал папки, руки его дрожали, пальцы отказывались слушаться: ледяные, мертвые, будто чужие. Но внутри все кипело от гнева. Да так, что этот пожар готов был вырваться наружу. Скорпиус чувствовал это.

Пакет документов содержал старую служебную переписку отца, какие-то неизвестные финансовые документы, с фигурирующими в них весьма немалыми суммами. И на всех пергаментах неопровержимым доказательством: знакомый острый почерк подписывал себе приговор – Драко Л. Малфой.

Скорпиус извлекал бумаги, перечитывал и снова укладывал их в папку: сухие документы, ценность которых заключалась лишь в компрометирующих свойствах материала. Он еще раз аккуратно встряхнул пачку, и вдруг к его ногам упала колдография.

Конечно, он не мог помнить себя таким. На фото отпрыску Малфоев едва ли миновало три года. Розовощекий и весьма пухлый малыш, облаченный в длинную белую рубашку, со слезами лез к отцу на руки. Широко раскрыв объятья старший Малфой принимал свое чадо, украсившееся синяком весьма впечатляющего диаметра. И пока мать завозилась в поисках палочки – отец гладил мальчика по золотистым, точно сосновые стружки, кудряшкам и что-то тихо говорил ему на ухо. Что? Расслышать, конечно, не представлялось возможным, но Скорпиус заметил, как моментально расцвела широкая улыбка на лице малыша и тотчас же неуверенно тронула губы его матери. Отец продолжал качать его на руках, пока Астория обрабатывала ранку, и мальчик, пока она трудилась, наплакавшийся и усталый от проказ, забылся беззаботным сном.

Не веря собственным глазам, Скорпиус смотрел вслед удаляющимся фигурам. Босиком по горячему полуденному песку уходили с пляжа Малфои, унося спящего мальчишку прочь от палящего солнца. Отец бережно держал свое сокровище в сильных руках. Мать закрывала его от солнца собственным зонтом.

И ничего. Пустынный пейзаж: море, которого он не помнил и больше не видел никогда, ведь родители не брали его с собой. Пустынный, раскаленный добела пляж и две пары плетеной обуви в спешке забытой супругами Малфой.

Он долго рассматривал старый, такой потертый снимок, что глядя на него, казалось, кто-то часто держал его в руках, возможно даже носил с собой долгое-долгое время. Например, во внутреннем кармане пиджака.

Скорпиус все еще смотрел на колдографию, когда в окно ударила клювом хорошо ему знакомая серая сова.

«Скорпиус!

Не знаю словами приветствия или отчаяния начинать письмо к тебе. С тех пор, как мы вернулись из дождливого Петербурга, мне не милы редкие улыбки нашего солнца. Я думаю лишь о том, что наговорила тебе, и жалею.