Колесом дорога

— Да как вам сказать...

— Прямо, как я тебя спрашиваю.

— Прямо — нет. Любой хозяйственник, любой председатель кол­хоза двумя руками за мелиорацию. Это же ведь раз-два, и в дамки. Нужны нам новые земли, те, что имеем, истощились уже. И поля лос­куток на лоскутке. Но...

— Что но? — Шахрай наконец справился с кровью и сейчас за­клеивал родинку пластырем.

— Да так, чепуха, эмоции. И характер наш...

— Какой характер еще? Не понимаю.

— А что понимать? Китаец в корзинке на горбу землю прет с го­ры, чтобы грядку какую посадить, японец сучки, кору с деревьев coбирает и в дело. А у нас вон сколько этих деревьев и земли, болот — глазом не охватить, голова кругом.

— Все равно не понимаю. Этому радоваться надо.

— А я и радуюсь, только голова кружится, говорю. И в радости иной раз нет-нет и мелькнет мыслишка: были бы мы чуток победнее.

— Заносит тебя, Матвей, в самом начале, вижу, заносит,— Шах­рай смотрел на него с любопытством и одновременно, как показалось Матвею, с одобрением. Он осмелел:

— Может быть... нас всех заносит. Пить так пить, строить так строить, а крошить... Топор наш мужицкий — только первый раз им тюкнуть, с болью, с криком один палец решиться отрубить, а там уж можно и всю руку. Если начали гвоздить, так гвоздить — топоры у нас самые острые, гвозди самые крупные...

— Но как, по-твоему, ставить проблему, если не с размахом? Все новое безжалостно к старому.

— Вы хотите сказать, и к земле?

— Да, и к земле. Пришло время перекраивать землю, потому и мир посуровел. Ты не находишь?

— Прикоснулся к заветному, неприкасаемому...

— Заветному — да. но не неприкасаемому. Есть, кушать мир хо­чет, понимаешь? Я знаю, ты тоже хочешь. Хотя и шутим: голод пе­режили, изобилие пережить надо. Так нету, нету изобилия. Нужду нашу утолить ох, как нелегко, голодный все в рот тянет, все на зуб пробует. Знаю, рос ты без отца и матери. Знаю, был на целине. Ду­маешь, я глаз на тебя положил просто так? Первый, наверное, кто твои курсовые все и дипломную твою до конца прочитал...

— Ну и как?

— Супчик жиденький, но наваристый... Пчеловод.

Матвей засмеялся. Он невольно, сам не замечая того, продолжал улыбаться и сейчас, на подъезде к Князьбору. Возвращение его в род­ную деревню нельзя было назвать ни радостным, ни желанным. Про­сто вызвали на бюро; спросили:

— Выговора есть?

— А как же? — даже удивился наивности вопроса Матвей.— И простые, и строгие... Но с занесением еще нет.

Он торопливо перебирал в памяти, где и в чем согрешил послед­ние дни, готовясь еще к одному выговору, быть может, и с занесе­нием. Что же это за председатель колхоза, если не готов еще к одно­му выговору. А грех на его душе был свеженький, тепленький еще. За три дня перед тем, как состояться бюро, заглянул он со своим глав­ным инженером и другом еще по институту Павлом Рачевским на па­секу. Пасечник угостил их медовухой, и надо же было нанести секре­таря райкома. Не везет, так уж не везет. До этого он не попадал впросак, а тут нюх и службы оповещения отказали. Только они с Павлом выпили по паре кружек гой медовухи, приготовились по третьей брать, как сам уже здесь. Сам был за рулем, а рядом с ним сидел еше кто-то, незнакомый Матвею. И этот незнакомый начал выбираться из «газика». Был он высок, чуть сутуловат и кабинетно чист лицом. Матвей догадался: начальство из области. А секретарь райкома, Дмитрий Родионович Селивончик, из машины выходить не стал, шумнул гудком, приоткрыл дверку, навис над ней.

— Чем занимаетесь?

— Трутней кастрируем,— зашумело, видимо, уже в голове у Павла.

Ровда хотел было объяснить поделикатней, чем они тут занимают­ся, но его опередил Шахрай, а это он был с секретарем райкома Селивончиком.

— И сколько уже выхолостили? — серьезно и строго спросил Рачевского. Тот не дрогнул, повел глазом на три стоящие перед ним, полные до краев кружки.

— А вот четвертого заканчиваем.

— И как долго этой работой занимаетесь?

— Да с утра, считайте,— плюнул на объяснения и Ровда, все рав­но уж гореть.

— Бездельники,— непонятно, то ли с осуждением, то ли с за­вистью сказал Шахрай.— Мы вот с Дмитрием Родионовичем от сосе­да едем, там с утра за полчаса с десяток поросят выхолостили. Трутни...

Вот за этих трутней и готовился на бюро принять кару Матвей. Было очень ему тоскливо. Свой же брат председатель сидел перед ним, зубастый, ядовитый. Внесут в предания, вставят в легенды, под землей отыщут, оборжут на веки вечные.

— Подходящий кадр, а за одного битого двух небитых дают, это точно,— нарушил молчание, показавшееся Матвею вечным, Федор Липай, тот самый сосед, у которого ветеринар был асом. Его-то, Липая, больше других и опасался Матвей. Хозяйство у Липая образцо­вое, потому он ни бога, ни черта не боится. Прошлым годом отгрохал себе на центральной усадьбе ни много ни мало — ресторан. И такой, что в столице позавидуют, плиточников, мастеров — поделыциков по дереву, металлу выписывал из Прибалтики, шеф-повара заманил из вагона-ресторана международного поезда Москва — Пекин. Другого бы на месте Липая за этот ресторан и начальство, и тот же брат-председатель заклевали бы, затюкали, а Липаю сходит все с рук. Все к нему с поклоном, руку жмут, в глаза заглядывают: поздравляем, Фе­дор Кондратович, на Новый год, мол, на Первомай столик для нас, Федор Кондратович, имейте в виду. Вот что такое Липай. Герой. Звез­да у него в кармане, понапрасну на свет божий ее не вытаскивает. Вот и сейчас сидит скромненький, в пиджачке потертом и сам вроде бы затрюханный, но стоит на него посмотреть, когда выправится он куда-нибудь по своим снабженческим делам, вроде того, что в конце года обтяпал. Заявился при полном параде к министру, конгрессмен, сенатор американский, а не председатель колхоза из глубинки. И, не тужась, в один миг двадцать комбайнов закупил с ходу. Никому, кро­ме Липая, во всем районе не осилить такого. Конец года, у всех фон­ды выбраны, денег ни у кого за душой, а Липай, понадобись ему, и крейсер может купить. Трутни эти распроклятые, будь он в главной роли, на корысть бы ему пошли. Как пить дать, все бы потешались над секретарем и над этим самым Шахраем. Вот, мол, сказанул, вот врезал. А ему, Ровде, сейчас шею намылят, намылят и побреют. И глав­ным парикмахером будет тот же Липай.

Но обернулось все не в ту, в совсем неожиданную для Матвея сторону.

— В Князьборе своем давно был, ты ведь князьборский? — спро­сил секретарь райкома.

— Князьборский, лет семь-восемь назад был там,— честно отве­тил Матвей, не понимая, к чему и зачем это.

— А скажи, Матвей Антонович,— осведомился Шахрай,— не из того ли самого ты Князьбора, в котором когда-то волов сеяли?

Ну, началось, воспринял этот вопрос Матвей как переход к основ­ной теме, князьборские побрехушки он знал хорошо. Было такое с его сельчанами, каких только сказок про них не рассказывают. Реши­ли и постановили князьборские Мужики, чтобы у каждого свои волы были и чтобы росли они так же быстро, как трава в поле. Пообрезали у волов хвосты и в землю посадили. И поливать начали. До сих пор, говорят, поливают и ждут, когда волики из земли прорежутся. Так что намек был ясен.

— А вы что, тех посеянных воликов на учет взяли? Включили в план по мясозаготовкам?

— Горяч, горяч,— одобрил Липай,— плюнь на него — шипит.

— Включили. И трутней из «Зари коммунизма» включили, кстати, все уже выхолощены к весенне-полевым работам?

Чувствовалось, что эти слова секретаря членам бюро непонятны, не в курсе они еще последних событий. Во все глаза глядели на Селивончика, ждали от него разъяснений. Только Липай уже начал что-то соображать, крутился на стуле, как на колу. У Матвея все внутри по­холодело, оборвалось, и мысль его была об одном: быстрее бы все это завершилось. Он собрался, глянул в глаза Шахраю.

— Когда и кому сдавать дела? — как бы со стороны услышал соб­ственный голос, хотел было отвести глаза от Шахрая, но не смог. Они, Матвей и Шахрай, вроде бы как сцепились взглядом, испытывали си­лу друг друга, взглядом гнули, ломали один другого, но ни тот, ни дру­гой не смогли осилить, взять верх. И тут в лице Шахрая что-то дрогну­ло. Шахрай подмигнул ему. Матвею показалось, что он ошибся, этого не могло быть. Но . Шахрай улыбался, он хохотал, но только хохот этот слышал один Матвей.