Страница 23 из 25
– А сколько раз я это говорил? Веришь Рильке, потому что он далеко, а я близко… потому что меня видят в подштанниках, потому что говорю иной раз, как все, чепуху, а ума нет, чтобы это разделять!
Сегодня он тихий, умилительный.
Илюша ездил в Канны, в церковь на двенадцать Евангелий. Вернулся к десяти вечера. Сидел перед сном у И.А., все шутил, уверял, что все пустяки, и на всех подействовал ободряюще. На меня взглядывает с улыбкой и говорит, что я уже розовею, а когда приехала, смотреть было страшно.
3 мая
И.А. как будто лучше. Утром, несмотря на сильный дождь, ходила в город в аптеку. Эти ежедневные путешествия по поручениям – мои единственные выходы из дому, и я по пути торопливо вдыхаю свежесть и холод весны, зелени, мокрых цветов и листьев, наслаждаясь этим всем мимоходом.
Пришло письмо от Зурова. Он пишет, что был вторично болен и потому не писал. Письмо длинное и сердечное. Он едет на Пасху в какую-то командировку по пограничным деревням, где устраиваются питательные пункты. «Знаю, что сердце заболит, когда увижу лес на той стороне…»
Илья Исидорович, которому я дала прочесть письмо, заметил только, что в нем есть некая литературность, что в его глазах недостаток. Мне кажется, что наше отношение к Зурову представляется ему преувеличенным. Он все спорит с В.Н. о Рощине: она силится доказать, что из Р. можно было что-нибудь сделать, а он на все отвечает, что у него «пошлый талант», если он только есть, и что такие в настоящую литературу не проходят.
5 мая, католическая Пасха
Как-то скучно. Праздника в доме нет, по обыкновению, хотя завтрак улучшен, на сладкое – сбитые сливки, пирожные. И.А. капризничает больше, чем вчера, сердится на всех, раздражен беспрестанно. Илюша смотрит на это с обычной улыбкой, приговаривая время от времени: «Это и есть Империя!»
Среди дня лежала лицом к стенке, как в минуты наибольших своих утомлений. Какой-то вопрос в душе: ну, а дальше?
День серый, на горах – холодный туман, жалобно пищит какая-то птица в саду.
6 мая
Мои стихи в «Новостях» напечатаны слитыми (три, как одно), отчего получается бессмыслица. В.Н. говорила, что И.А. закричал, увидев это: «Что они с ней сделали!», но когда я вошла к нему, стал говорить, что это, в сущности, пустяки, никто на это не обратит внимания, а в газете это вина какого-нибудь метранпажа.
И.А. первый день как ходит по дому и уже устраивает стол в кабинете, раскрывая чемоданы, раскладывая книги и вообще передвигая все с такой энергией, точно никогда и не болел.
7 мая
За обедом пили Асти по случаю выхода книги И.А. Он ласков, весел, хотя еще слаб. Я по-прежнему хожу в город два раза в день и возвращаюсь, нагруженная покупками. Как странно! Оказывается, у меня уже есть какие-то отношения с лавочниками, с портным Розини, с фотографом, с зубным врачом в городе – вообще с «населением». С каждым поговоришь, каждый на свой лад спросит: «Ну, как там у вас?» Так чужой маленький городок начинает делаться своим.
Вечером
Вышла на минуту в сад. Как надушен цветами воздух! И как все вокруг дрожит лягушиным роптаньем, точно какой-то сон, точно раденье какое-то…
А огни сквозь пар кажутся золотыми заячьими головами с тонкими, удивленно торчащими ушами. И дом с тремя светящимися окнами вверху, и пальма с толстым низким стволом и разметанной метелкой ветвей кажутся странными, точно декорацией.
А все это напомнило мне мою первую весну здесь. Так же пьяно пахла цветами темнота, так же кричали по провалам лягушки, но сердце у меня было другое, испуганное, жалкое, детское, томящееся. Разве тогда я была лучше? Разве мне было лучше? А вот мне жаль того времени, я гляжу на эту ночь и тоскую о тех отчаянных ночах…
9 мая
Старая площадь в густой тени деревьев, бой часов, фонтан, который видела я уже и под снегом в ледяных сосульках, крик играющих детей, а на верхах домов желтое солнце, и уже предчувствие провансальского лета…
Днем пололи с Илюшей дорожки в саду, обрезали засохшие прошлогодние цветы. И.А., гулявший среди всего зеленого великолепия первого почти летнего дня в своей новой красной пижаме, останавливался, смотрел на нас и говорил:
– Все это ни к чему. Трава растет, где ей Бог повелел…
Его деревенская натура не терпит никаких ухищрений над природой. Так не любит он фонтанов, парков, Булонского леса.
Целый день читаю, лежу, ничего не делаю. Вчера на ночь читала «Запечатленного ангела» Лескова. Вначале неприятно поразили некоторые выверты языка, а потом общее захватило, захватило и понесло. Превосходно. Особенно интересно о старинной иконописи. И какое устремление в середине!
12 мая
Вчера за обедом Илья Исидорович рассказывал о том, что, читая два года об Империи, он только в последние дни почувствовал ее, стал представлять ее себе:
– Каждую вещь представляешь себе как-то издали. Империю я представляю себе как какой-то ассирийский храм, величественный и мрачный. Люди сгибались от тяжести этого храма. Они любили царя, поклонялись ему, видели в нем отца, но на устах у них даже в праздники не было улыбки.
И.А. – Это зависит от свойства русского человека. Никто так тяжело не переносит праздник, как русский человек. Я много писал об этом. И все остальное проистекает отсюда. В русском человеке все еще живет Азия, китайщина… Посмотрите на купца, когда он идет в праздник. Щеки ему еще подпирает невидимый охабень. Он еще в негнущихся ризах. И царь над этим народом под стать ему и в конечном счете великомученик. Все в нас мрачно. Говорят о нашей светлой радостной религии… ложь, ничто так не темно, страшно, жестоко, как наша религия. Вспомните эти черные образа, страшные руки, ноги… А стояние по восемь часов, а ночные службы… Нет, не говорите мне о «светлой» милосердной нашей религии. Да мы и теперь недалеко от этого ушли. Тот же наш Карташев[60], будь он иереем, – жесток был бы! Был бы пастырем, но суровым, грозным… А Бердяев? Так бы лют был… Нет, уж какая тут милостивость. Самая лютая Азия…
В автомобиле на дороге к Муан-Сарту видела девочку в белом наряде причастницы. Вуаль была откинута, под белыми розами венка было видно прелестное личико с рассеянно-счастливым, блуждающим взглядом. От сотворения мира одно и то же! Мы всегда ищем чего-то (счастья?) не в том, что нас окружает, а где-то вовне, в каких-то эфемерных странах…
На дороге наткнулись на убитую ласточку. Как она хороша, даже мертвая. Какой сине-зеленый бархатный пушок на головке, на спинке! И.А. говорит, что они часто убиваются о провода. Налетит, толкнется и падает, убитая током.
20 мая
Пишу об Айседоре Дункан. Не нравится.
И.А. второй день лежит, думает об Арсеньеве. Уже готовится. Илюша работает, диктует В.Н. выписки, бодро разговаривает со всеми за столом и «поучает» меня в саду.
27 мая
Гостит К. Мих. Лопатина[61]. Разговаривали с ней сегодня в отсутствие «старших», уехавших в Канны. Говорила о своем романе, о том, как она писала его, и о религии. Об И.А. сестра Гиппиус, между прочим, сказала, по ее рассказам: «Он пишет так, точно Христос и не рождался».
Кат. Мих. огорчена тем, что в писаниях Бунина столько страха смерти и «мало Бога».
Рассказывала мне о том времени, когда жила в тайном иезуитском монастыре. Говорит, что все там были спокойны и счастливы, и монахини были все образованные женщины, и девушки из хороших семейств, причем многие очень состоятельные.
28 мая
Говорили о «Легком дыхании».
Я сказала, что меня в этом очаровательном рассказе всегда поражало то место, где Оля Мещерская весело, ни к чему, объявляет начальнице гимназии, что она уже женщина. Я старалась представить себе любую девочку-гимназистку, включая и себя, – и не могла представить, чтобы какая-нибудь из них могла сказать это. И.А. стал объяснять, что его всегда влекло изображение женщины, доведенной до предела своей «утробной сущности». «Только мы называем это утробностью, а я там назвал это легким дыханием. Такая наивность и легкость во всем – и в дерзости, и в смерти – и есть «легкое дыхание», недуманье. Впрочем, не знаю. Странно, что этот рассказ нравился больше, чем «Грамматика любви», а ведь последний куда лучше…»
60
Проф. Богословской академии в Париже А.В. Карташев.
61
Сестра философа Л. Лопатина.