Истина

Эти двое были одни в целом мире, и не было для них зоны ожидания, где полным-полно людей, бросающих на них любопытные взгляды, не было ни терминала, ни аэропорта, ни Гамбурга, ни всей страны, а были только они одни, и тепло, и влажность, и дыхание, и губы. Завершающий этап, невесомость.

Да, конечно, там всего лишь происходит биохимический процесс, по сути, эти двое, обмениваясь слюной, инстинктивно проверяют совместимость своих генов, и нет ничего больше в поцелуе, остальное – эзотерика, пустой звук. Так думал Филипп, когда, наконец, отвел от них взгляд. И тотчас отчетливо зазвучали вокруг него шумы аэропорта, словно кто-то прибавил им громкости. Разом донеслись до его слуха приглушенные разговоры, объявления по громкоговорителю, стук каблуков, звонки мобильных телефонов и смешки. Филипп встал со своего сиденья у выхода на посадку и сделал несколько шагов вперед.

Сегодня я живу на этом свете одиннадцать тысяч восемьсот семьдесят пятый день, подумал он. Одиннадцать тысяч восемьсот семьдесят пять раз я просыпался, открывал глаза с одной только мыслью: что принесет сегодняшний день? Проживал его от начала до конца и снова ложился спать. Одиннадцать тысяч восемьсот семьдесят пять раз я лежал в постели и видел сны.

С тех пор как один друг его юности вместо дня рождения отпраздновал одиннадцать тысяч сто одиннадцатый день пребывания на свете, Филипп тоже время от времени занимался такими подсчетами.

Глядя на самолеты при взлете и посадке, он размышлял о себе нынешнем. Подвести баланс – вот что для него всегда имело значение.

Детство мое можно считать счастливым. Подростковый период я преодолел безо всяких значительных катастроф. До встречи с будущей моей женой влюблялся семь раз. Изучал экономику. Похоронил отца. Женился, у меня есть сын. Руковожу крупным предприятием, причем весьма успешно.

Полноценная жизнь.

Но ведь это не все, думал он. Я ведь делал еще и другое.

Филипп пригладил волосы и вдруг затосковал по сигарете, хотя бросил курить вот уж сколько лет назад.

Купил себе пачку и присоединился к прочим молчаливым существам в отгороженной зоне для курения.

Прощание с Зарой никак не выходило у него из головы.

Опять он ей ничего не сказал. Пил свой обычный кофе, наблюдая, как малыш с помощью Зары топает через кухню пухлыми своими ножками, вызывающими у дам преклонного возраста восторженные восклицания. Смотрел, как тот едва не споткнулся о край коврика кремового цвета, но удержал равновесие и потопал вперед. Мелькнула у него мысль, что жена и здоровый ребенок есть истинное чудо, но, как и всякое другое светлое чувство, мысль эта задержалась в его голове ненадолго.

Вот оно, наказание, подумалось ему. Знал ведь я, что буду каким-то способом наказан за то, что сотворил, и вот оно – наказание.

Зара обернулась, будто почувствовав его взгляд, и с усилием выдавила из себя улыбку.

«Задай вопрос! Спроси, все ли у меня в порядке! – обращался он к ней про себя в эти минуты. – Что угодно, только спроси. Задай любой дурацкий вопрос, который прежде доводил меня до белого каления».

Но Зара молчала. Опять она молчит. Занимается ребенком, а на него даже не смотрит. В ее длинных распущенных волосах все еще виднелся след резинки, которой она собирает волосы на ночь. Ох, вот бы сейчас дотронуться до копны ее волос, да погладить… На столе стояли цветочки, кажется, лютики – единственное яркое пятно в одноцветно-кремовой кухне. Весь этот дом утопает в цвете беж, вот ужас, и как оно раньше не бросалось ему в глаза? Будто явился кто-то, да вытянул все краски из всех предметов. Долгое время они ничего не меняли в интерьере, устроенном его матерью по собственному вкусу, из уважения к ней. А Констанция, перебравшись в небольшую квартирку, более соответствующую ее возрасту, то и дело набивалась к ним на чай и сокрушалась по поводу малейших перемен «в ее доме». И тогда они попросту сдались, они свыклись с проживанием в ганзейской холодности, в благородстве кремовых оттенков, очень подходящем Констанции, но не ему самому, и уж тем более не его жене, крепко стоявшей на земле и предпочитавшей сочные краски. Мебельная обивка цвета беж, изобилие старинного дерева, на стенах – обрамленные гравюры на морские сюжеты.

Лишь цветы, которые Зара каждую неделю приносила с рынка, оживляли красками эти монотонные залы.

Он удивлялся, как это она находит время для подобных мелочей. Милые и бессмысленные занятия. Купить цветы, подрезать стебли, расставить по вазочкам. Впрочем, не исключено, что именно такая незначительная и, по видимости, бессмысленная деятельность помогала Заре держаться.

Внешне все шло по-прежнему, но многие вещи утратили свою естественность после… после той истории. Ничего он теперь не мог. Не мог погладить жену по голове, не решался поцеловать ее на прощание, не умел поиграть со своим годовалым сыном, иногда даже не знал, как это – вдохнуть и выдохнуть. Он спрашивал себя, когда же это началось, когда же он утратил власть над событиями? Неужели после той единственной, но роковой ночи? Или все-таки раньше?

Прощаясь, Филипп боролся с собой.

Сказать ей или не говорить? Борьба шла нешуточная. Он до тех пор смотрел на стрелку кухонных часов, методично выполнявшую свою работу, пока не стало поздно заводить тот самый разговор. Поцеловал Зару в лоб и тронулся в путь.

У Зары давно вошло в привычку провожать его до дверей и смотреть ему вслед, когда он отправлялся в долгое путешествие. Сколько уж раз жена стояла в дверях и махала ему рукой, пока он не скроется из виду. Садясь в машину, он чувствовал ее взгляд. Потом, отъезжая, наблюдал в зеркале заднего вида, как все меньше и меньше становится ее фигурка. Сначала ему это нравилось, потом стало безразлично, далее – показалось нелепым, а, в конце концов, он перестал это замечать. Но в тот день обрадовался установленному ритуалу. Раз так, то она все еще любит его. А ведь теперь он знал, что бывает и по-другому.

Перед этой короткой, но трудной командировкой он с удовольствием представлял себе, что сейчас будет. Вроде бы незначительный, хотя и ласковый, жест означал: не важно, каких грубостей мы наговорили друг другу, не важно, сколько палок в колеса нам понаставила Констанция, все не важно, что бы ни происходило, но мы – это мы. И он с благодарностью думал сейчас об этом и радовался, что еще способен на подобное чувство.

Ступил за порог, ощущая взгляд Зары, как и всегда, но решил на этот раз совершить нечто такое, чего никогда не совершал, считая это нелепостью. Он решил, как обычно, сесть в свой «Мерседес», как обычно завести двигатель, как обычно тронуться с места, а затем опустить водительское стекло и помахать Заре в ответ. И она увидит, и она поймет, что он все еще любит ее. И улыбнется. Беззаботно. Как раньше.

Филипп спустился от входной двери по ступенькам, обернулся к Заре, улыбнулся… И увидел, как та закрывает дверь, уходя в дом. Просто так. Ни взмаха рукой, ни Зары. Никакого ритуала. Никакого утешения. Только белоснежное дверное полотно, а рядом – число «11», номер дома.

Спускаясь по ступенькам дальше, к улице, Филипп вдруг почуял в воздухе дыхание осени – первый легкий морозец и запах увядших листьев. Говорят, так кошки чуют приближение смерти к безнадежному больному. Пока он ехал на машине в аэропорт, с неба полило. Дождь связал небо с землей серыми нитями, плотными, как прутья решетки.

Филипп загасил сигарету, от которой ему стало не по себе, и снова нашел себе место в зоне ожидания, на сей раз подальше от влюбленной парочки. У выхода на посадку ряды сидений из черного пластика занимали, в основном, деловые люди, подобные ему господа в сером, держа в руках ноутбуки или мобильники. Между ними как пестрые экзотические птицы там и сям виднелись туристы, это уж непременно.