Мир уршада

— Это так. Это правда. Но наши женщины мало рожают. Они здоровы, но детей все меньше. Нам надо уходить. Нам надо уходить туда, где мир. Вожди табунов читали пергамент. Приходили вожди гандхарва и вожди морских центавров. Морские принесли мраморную стену. Кусок мраморной стены. Там записи на языке Гипербореи. Там сказано, что стена стояла за две тысячи лет до рождения Искандера Двурогого, пусть защитит его Дионис… Там было сказано, где искать ответ, когда станет мало детей. Там было сказано, где искать четвертую твердь. Она ласковая, она примет всех. Это мать, которая любит нас. На наших лугах полно дичи, но мы рассеялись по гарнизонам. Мы потеряли свою империю. Мы не хотим больше служить двуногим. Император Зеленой улыбки предлагал нам землю, огромные зеленые острова. Мы могли там построить новую Фессалию, новые храмы Диониса, новые площади и гроты. Гандхарва могут там построить нового Золотого коня. Но на Зеленой улыбке умирают наши дети.

Вожди табунов сказали — искать живой Камень. Когда мы найдем живой Камень пути, мы отправим посланца. Так поклялись мы. Восемь гиппархов, два стратега, два диадарха. Еще семь командиров гарнизонов. Еще четырнадцать владельцев угодий. Кто бы из нас ни нашел Камень, он должен забыть о чести, забыть о верности Александрии. Так было решено на сходе табунов. Двуногих не звали. Ты — первая, Женщина-гроза. Ты первая…

— И что же дальше? — Мое сердце ухало, как стальной молот по наковальне.

Предложение было слишком заманчивым, чтобы сразу на него согласиться. Я смотрела в широко раскрытые мертвые глаза диадарха Аристана и видела в них приговор всем нам. Если раньше я могла откупиться, отдать Камень, вымолить прощение, или, в крайнем случае — спрятаться на Зеленой улыбке и провести там остаток дней, то теперь мне не укрыться нигде. Обросший вшами Зоран в своей яме был сейчас в лучшем положении, чем я. Песчинку назад гиппарх сделал меня сообщницей в измене империи, в измене всей нашей планете. Лучше бы я укрыла лицо чадрой и начала молиться пророку, меня бы тогда просто вышвырнули в ближайший Янтарный канал, без права появляться в столицах…

— Я отвезу тебя к колдуньям. Мы вместе уйдем на четвертую твердь. Мы вместе вернемся. Мы сорвем замки с ворот. Мы не враждовали никогда. Твои колдуньи никогда даже не платили налог сатрапу. Я помогу тебе. Откуда знать, какие опасности таятся на четвертой тверди? Я учился диспуту, умею говорить на трех языках. Я был лучшим метателем пращи в фаланге. Я играю на кифаре так, что подпевают соловьи, а волки засыпают. Я разорву медведя голыми руками. Я понесу тебя на спине…

— Тебя казнят, как врага империи. Тебя не просто казнят, а будут искать по всей тверди, — подытожила я.

— Моя жизнь не имеет значения.

— Ты предал своих ради Камня? — спросила я.

— Ради своих я готов умереть, — прогудел центавр. Наступил один из тех сладковато-тягостных и безвыходных моментов жизни, когда следует озвучить тысячу мыслей, но для этого хронически не хватает слов, и вдобавок мешают… слезы. Слезы.

Когда я плакала в последний раз?..

— Как ты думаешь, он не врет? — Я постучалась в плетеную стенку корзины.

— Он думает, что говорит искренне, — вывернулась Кеа.

— Что значит «думает»?! Или за него думает кто-то другой?

— Нет… Это сложно, он для меня слишком чужой. Если бы я воспитывалась здесь, на Великой степи, я бы чуяла нюансы запахов. Этот… центавр погружен в сильное смятение. Он никогда не пререкался с высшей властью. Он чувствует ужас от собственного предательства, и в то же время он счастлив тем, что впервые вырвался за предел повседневных желаний. До этого он мечтал о сладкой власти, о сладких самках, о сладкой шише… Теперь он нашел смысл в Камне, но, как всякий раб, он мечтает не о свободе, а о том, чтобы стать тираном…

Наверное, у меня был очень глупый вид, потому что нюхач расхохотался.

— Кеа, ты не училась на факультете философии?

— Ты ведь хотела спросить иное, Женщина-гроза? Тебя заботит, можешь ли ты доверять этому… полуконю? Так вот, ты можешь ему доверять до тех пор, пока у вас общая цель. Я не астролог и не гадалка, я не могу видеть чужие мысли…

— Я не оставлю Зорана, — заявила я. — Если ты хочешь спасти меня, то возьмем с собой и его. Твой хребет легко вынесет нас обоих!

— Кто такой Зоран? — недоуменно оглянулся Поликрит. В этот миг он, наверное, испугался за мой разум, потому что вокруг нас, кроме стайки попугаев и кружащего в небе орла, никого не было.

— Познакомься, гиппарх, это мой муж, Зоран Ивачич, владелец шестнадцати факторий, контрабандист и охотник, — я указала в яму. — Не слишком удачное время для знакомства, но выбирать не приходится.

— Добрый день, — вежливо произнес из ямы Зоран. То ли его безумие на песчинку отступило, то ли давала о себе знать врожденная вежливость балканского аристократа.

У центавра, если не отпала челюсть, то легкий вывих точно приключился.

— Твой муж?! О, боги… Нет, никак. Это невозможно.

— Иначе я не поеду. Сам ищи, кто тебе вдует жизнь в подарок.

— Но он… он очень болен. Он не сможет…

— Я знаю, чем он болен, — отрубила я. — У меня тоже есть нюхач. Матери волчицы его вылечат. Так что, мы заключим договор?

— Хорошо, — центавр нагнулся и потянул цепь, поднимающую массивную железную скобу. Зоран моментально сориентировался, протащил кольцо кандалов через освободившуюся балку и быстро полез по скинутой ему лестнице. Он страшно отощал, весь извалялся в грязи и пах, как последний золотарь.

Я подумала, что гиппарх под страхом смерти не взял бы Зорана на спину, если бы заподозрил наличие уршада.

— У нас два восхода, госпожа, — шепнула мне Кеа, когда мы вместе взгромоздились на спину, широкую, как письменный стол в усадьбе Рахмани.

Зоран стонал, баюкая раненую руку. Гиппарх освободил его запястья и щиколотки от железа, там образовались синие пролежни.

— Два восхода… — повторила я, и мне показалось, что стервятник, рисовавший пустые узоры в голубом небе, снизился, предчувствуя смерть. — Зоран, ты уверен, что не упадешь? Может быть, привязать тебя?

— Я в полном здравии, свеча моей жизни…

Я не разрыдалась только потому, что заткнула рот кулаком. Я смотрела на скорченную спину Зорана и гадала, за что мне духи уготовили такой кошмар. Центавр нес нас все быстрее, вначале рысью, затем перешел на знаменитый фессалийский галоп. Верхом на центавре чувствуешь себя совсем не так, как на лошади. Ты ничего не видишь впереди, широченная, закованная в панцирь спина полностью закрывает обзор, а выше спины из-под шлема развевается грива и хлещет тебя по щекам свинцовыми грузилами. Так что всаднику остается только согнуться и зажмуриться. Впрочем, у центавров нет и не может быть всадников…

Камень пути был снова со мной. Не совсем со мной, но гораздо ближе, чем меру песка назад. Когда центавр рванул с места, я попыталась вспомнить молитву. Хотя бы одну молитву. Потому что у Зорана не было уха. Наверное, откусили в драке, когда его вязали мерзавцы гандхарва. Итак, предсказания сбывались в точности.

Мне предстояло убить любимого одноухого мужчину.