Весенние ласточки

— Огюст, поменьше подробностей, — сказала с улыбкой Ирэн Фурнье. — Не забывай, что здесь дамы.

— Она тоже оказалась дамой, настоящей дамой, сами сейчас увидите. Сперва-то я ее принял за актрису, потому что она очень красивая, а главное, из-за длинных светлых волос, которые покрывали ее плечи. Она ввела меня в комнату. Вы бы посмотрели — сплошные ковры, подушки. Постель была не застелена… А ванная! Я много их повидал на своем веку, но такие встречал очень редко — вся из мрамора! «Странно, больше не течет», — удивленно сказала девушка. А я ответил: «Ясно, ведь я перекрыл воду». Ну, я разложил свои инструменты и принялся за работу. Пустяковый ремонт, просто надо было сменить прокладку. Ну а пока я работал, мы поболтали…

— Ты, кажется, завираешься, — заметил Леон.

— Ни капельки, представь себе. Она начала первая. Спросила, нравится ли мне моя профессия и много ли я зарабатываю. Понимаешь? Ну, а так как она держалась просто, то я осмелел и перед уходом выкладываю ей: «Мадам, меня вызвали к вам в качестве рабочего. Свое дело я сделал, и теперь вы можете быть спокойны. Разрешите обратиться к вам с просьбой?» — «Говорите, в чем дело?» — «У меня с собой воззвание, которое касается всех французов. Эту петицию собираются представить депутатам и предложить им воспротивиться перевооружению Германии. Не можете ли вы поставить под ней свою подпись?» — «А много вас?» — «Миллионы, мадам». — «Впервые об этом слышу, покажите-ка вашу петицию…» — Тут уж я не мог отступить, — сказал Пибаль. — И выложил все свои доводы. «В течение последних семидесяти пяти лет во Францию три раза вторгались вражеские войска… Наши правители забыли времена оккупации… эсэсовцы могут возродиться…» Так вот, вы можете мне не верить, но дамочка, не моргнув, подписала. Должен вам сказать, что ее подпись чего-нибудь да стоит. Эти люди дают подпись, только когда убеждены, что дело правильное. А ее муж или любовник, кем он там ей приходится, не знаю, — депутат.

— Откуда ты взял?

— Так сказала консьержка. Кстати, я воспользовался случаем и у нее тоже получил подпись.

— Герой, — рассмеялась Ирэн Фурнье.

— Ну, как ты к этому относишься?

— Ты предъяви доказательства, — ответил Леон.

Пибаль гордо показал воззвание.

— Вот ее подпись, да еще какая четкая! И свой адрес написала. Сколько ей лет, я, конечно, не осмелился спросить. Да, чуть не забыл: когда я уходил, она мне еще сунула двести франков на чай. Я их внес в фонд «Юма»[6].

Жак расщедрился и оплатил половину общего счета в кафе.

— Симпатичные товарищи, — сказала Жаклина, когда они с Жаком вышли на улицу.

Они до поздней ночи гуляли по улицам, потом вышли на мост Ар и долго целовались, не решаясь еще произнести слова, которые у них готовы были сорваться, а может быть, им и не хотелось ничего говорить…

VI

— Мадемуазель, зажгите свет, ничего не видно.

Профессор Ренгэ сидел за своим письменным столом, заваленным папками. Он сунул вечерние газеты под кусок порфира, заменявший пресс-папье, достал из ящика несколько рукописных листков и взял почту, которую ему протянула секретарша. Кабинет до самого потолка был заставлен книжными полками. Большое окно выходило на узкий двор, и сюда никогда не проникало солнце. Вся мебель состояла из массивного дубового стола, десятка разрозненных стульев, двух огромных потертых кресел и грифельной доски, исписанной алгебраическими формулами. Профессор Ренгэ руководил лабораторией в Коллеж де Франс. Его владения занимали целый флигель, включая подвал. Это был довольно плотный человек с большой головой и седыми густыми волосами, спадавшими на виски. Первое письмо он подписал не читая, но тут же заметил:

— Мадемуазель, «академия» пишется через одно «к», не мешало бы это запомнить.

Девушка закусила губу.

— Простите, профессор, я перепишу письмо.

— Незачем, я уже его подписал, но ошибку исправьте.

От Ренгэ ничего не ускользало. Он был невероятно трудоспособен, аккуратен и педантичен в работе. Он наскоро просмотрел штук пятнадцать-двадцать писем, которые ему подала секретарша, и только на последнем задержался.

— Опять ошибка, профессор?

— Не ваша, а моя… Возьмите блокнот.

Он продиктовал, не задумываясь, довольно сложное письмо, которое посылал одному профессору в Кембридж. Откинувшись на спинку стула, он потер руки и сказал:

— Заполненный день, как всегда.

— А дама все еще в приемной.

— Боже! Я совершенно о ней забыл. Немедленно попросите ее ко мне.

Он встал навстречу посетительнице, предложил ей кресло и сел рядом. Ирэн Фурнье впервые была в кабинете Ренгэ и чувствовала себя неловко, но профессор очень скоро сумел рассеять ее смущение.

— Прежде всего, профессор, я должна у вас попросить прощения за беспокойство.

— Ну что вы, дорогая, это я должен перед вами извиниться. Я ответил на ваше письмо с запозданием и сейчас заставил вас ждать — так с дамами нельзя себя вести… Понимаете, когда вы пришли, я беседовал с учеником и не заметил, как прошло время. Кстати, разговор интересный; толковый парень, он многого добьется…

Профессор рассказал о споре с учеником, о выводах, которые он лично сделал в связи с этим спором по поводу одного своего опыта. Говорил он очень быстро, перескакивая с одного предмета на другой, и Ирэн сперва с трудом следила за его мыслями, но скоро приспособилась к его манере рассуждать.

Эдуар Ренгэ говорил о науке, как о любовнице. Он посвящал себя работе с рвением человека, который, достигнув расцвета своих умственных сил, стремится, пока еще есть время, сделать что-то большое. На смену росло новое многообещающее поколение исследователей. У профессора, к сожалению, не хватало необходимых средств, чтобы довести дело до конца… а время шло…

В этом человеке все резче выступал контраст между удивительно молодым умом и иссякающими физическими силами.

— Ведь нам не дают денег, — сказал профессор. — И мы-то знаем, что бОльшая часть государственного бюджета поглощается военными расходами, уходит в эту бездонную яму.

Ирэн пожалела, что не может записать слова ученого.

— Видите, все очень просто. Так естественно мы с вами подошли к занимающему нас вопросу. Теперь вы понимаете, почему я, Эдуар Ренгэ, в шестьдесят лет согласился стать председателем комитета мира?

— Мы вам за это искренне благодарны, профессор. Я к вам и пришла, чтобы сообщить о результатах нашей кампании.

— Какой кампании?

— Сбора подписей под петицией против перевооружения Германии.

— Ах да, теперь вспомнил! Мне предлагают подписать столько разных воззваний, что я запутался. Кстати, по-моему, их слишком много: против войны в Корее и в Индокитае, за освобождение Анри Мартэна… Так расскажите об этой кампании.

— Мы уже собрали больше двух тысяч подписей под текстом, который обсуждался при вашем участии.

— Покажите воззвание.

Профессор прочел текст петиции и возмущенно вскочил с места.

— Да нет, что вы, это совсем не то!

— Но, профессор… — растерянно начала Ирэн.

— Кто его составлял?

— Аббат Дюбрей и…

— Следовало прийти ко мне, как-никак я председатель!

Ирэн была озадачена.

— Конечно, ничего страшного нет, но этого можно было избежать. Повторяются одни и те же ошибки, одно слово уничтожает все, мелочь, которая придает узкий характер всему движению. «Я возражаю против перевооружения Западной Германии во всех его видах, — читаю я здесь, — и прошу французских депутатов отклонить ратификацию парижского и боннского соглашений». А я бы сказал: «Возражаю против перевооружения Германии…» — не добавляя «Западной».

— Но ведь перевооружается именно Западная Германия, а не Восточная.

— Я могу вам ответить, что об этом мне ничего не известно. Во всяком случае, написав «возражаю против перевооружения Западной Германии», вы даете право предположить, что вы восстаете против перевооружения одной только части Германии. Вероятно, некоторые ваши друзья так и считают, но, во всяком случае, не все с этим согласны. Я уверен, что именно из-за этого некоторые отказались дать свою подпись.