Весенние ласточки

— Марципан пересушили, — возмущенно заявила она однажды и бросила на стол хорошо подрумяненный торт. — Я отказываюсь это продавать.

— Ну так жрите сами! — и Жак в бешенстве запустил тортом в мачеху, к великой радости учеников. Отец дал ему пощечину. Бледный как смерть, Жак снял халат. — Раз так, я уезжаю.

Анриэтта ледяным голосом требовала, чтобы Жак извинился. Он твердо решил расстаться с отцом, и Филипп Одебер, раздираемый противоречивыми чувствами, пытался образумить сына.

— Я погорячился, но и ты не должен был так поступать.

— Ты тоже.

— Даже если она была неправа, этого нельзя было делать.

— Я ей противен. Она меня ненавидит и все время старается унизить.

— Ты ошибаешься, поверь мне. Она тебя очень любит.

— И ты в это веришь!

И Жак, не выдержав, расплакался. Отец был потрясен до глубины души, хоть и пытался это скрыть. Он понял, что сын очень несчастен. Он сам подыскал для него место, проводил на вокзал и, прощаясь, сказал:

— Не забывай, что у тебя есть отец, мой дом в твоем распоряжении.

Мачеха подставила пасынку щеку, но сама его не поцеловала…

— Она надолго в Аркашоне? — спросил Пораваль.

— До будущей недели. Ее привезет обратно ее брат, зубной врач. Ей надо было отдохнуть.

Филиппу Одеберу было больше пятидесяти. Он приехал в Палисак договориться о вырубке леса на принадлежавшем ему участке.

— Поедем на вашей машине или вывести мою? — спросил Пораваль.

— Если вам не тесно, поедем в моей.

Вскоре они выехали на проселок. На подступах к лесу дорогу окаймляли зеленеющие дубы и кусты терновника, усыпанные желтыми цветочками.

— Десять лет назад немцы не осмеливались сюда захаживать, — проронил Пораваль.

— Только бы не повторилось все снова. Говорят, они собираются вооружаться.

— Тогда мы опять уйдем в макИ, — сказал Пораваль.

— Вы считаете, что будет война?

— Очень возможно, что рано или поздно все равно придется воевать. Все дело испортила политика.

Пораваль был активным участником движения Сопротивления в Перигорском районе[3]. В армии, оставленной по условиям перемирия, он служил лейтенантом и одним из первых ушел в макИ. Пораваль был командиром в Тайной армии и в ФТП[4], принимал участие во многих операциях и к концу войны получил звание майора ФФИ[5]. После Освобождения он снова занялся своим лесопильным заводом и женился. Сейчас у него было двое детей. Современное оборудование завода, новый прекрасный грузовик, трактор и красивый дом, который он недавно построил у въезда в городок Палисак, свидетельствовали о том, что предприятие Пораваля процветало.

Правда, хозяин лесопилки был очень трудолюбив. Он почти никогда не расставался со своим рабочим костюмом и трудился в поте лица вместе с тремя рабочими. Пораваля много раз просили баллотироваться в члены муниципального совета, но он упорно отказывался. Он поддерживал дружескую связь с депутатом Анри Вильнуаром и был в хороших отношениях со всеми.

Пораваль и Одебер въехали в лес и остановились у холма, по которому стекали ручьи.

— Дальше, пожалуй, не проедем, — сказал Одебер. Он боялся застрять в какой-нибудь выбоине.

— Попробуем дотащиться хотя бы до фермы.

Они выехали на обсаженную яблонями аллею и увидели внизу перед собой крышу фермы. Какой-то крестьянин пахал вместе с парнем лет двадцати. Он остановил волов, вытер пот со лба и окликнул проезжающих:

— Вы кого-нибудь ищете? Ах, это вы!

Крестьянин подошел к машине и протянул руку Поравалю.

— Как поживаете, господин майор? Я вас не узнал.

— Рожэ Беро, бывший боец моего батальона, — представил крестьянина Пораваль.

— Мы знакомы, — сказал крестьянин. — Он у меня покупал вино. Пожалуйста, заходите.

Беро пошел в погреб налить бутылку вина, а его жена, крепкая, полная крестьянка, развернула пачку печенья и ополоснула большие стаканы.

— Вы по-прежнему торгуете монбазияком? — спросил Одебер.

— Да, но теперь вино ничего не стоит.

— Неужели?

— В прошлом году я продавал бочку за сорок две тысячи франков, словом, за литр я получал меньше пятидесяти франков. А в Париже, оказывается, монбазияк перепродается по триста франков бутылка и даже дороже.

— К тому же он хуже этого, — заметил Пораваль, попивая вино маленькими глотками.

— Вдобавок ко всему государство заставляет нас уничтожать лозы, — сказал крестьянин. — Теперь нам разрешено давить красное вино только для собственного потребления. Если так будет продолжаться, то лично я начну разводить спаржу.

— Вы думаете, это выгодно?

— Послушайте, на один купорос у меня уходит около ста тысяч в год; к этому прибавьте серу, известь, удобрение, а уж труда я не считаю. В среднем у меня получается восемь-десять бочек вина. А когда от града погибает половина урожая, сами понимаете, что у меня остается. Спаржа почти не дает потерь, ее хорошо покупают, и я по крайней мере оправдаю свой труд.

Крестьянин проводил приезжих до сосняка, принадлежащего Одеберу, и, как бы между прочим, спросил:

— Вы не продадите мне ваш участок? У вас здесь меньше гектара.

— Вам он нужен?

— После того как вы вырубите деревья, вам эта земля уже ни к чему, а я мог бы ее обработать, и она прилегает к моему винограднику.

— Подумаю, — ответил Одебер. — Этот участок принадлежал еще моему деду, у него здесь был когда-то виноградник. Вон видите, одичавшие лозы вьются по стволам деревьев…

— Да, виноград живуч, — проговорил крестьянин.

Пораваль обследовал лесок во всех направлениях, оценил качество деревьев, исследовал подъездные пути и нацарапал в записной книжке какие-то данные.

— О цене поговорим дома, — сказал он, — но рабочую силу я должен достать на месте. Вы не знаете, Беро, кто бы согласился?

— Мой сын не прочь подработать.

— Высокий молодой человек, который пахал вместе с вами?

— Конечно, а кто же это еще мог быть? Дядя ушел от нас, а на рабочего у меня нет денег.

— До чего же время летит! Мне казалось, что ваш Милу все еще бегает в коротких штанишках.

— В этом году он уходит в армию. Хоть бы его не услали в Индокитай!

— Кстати, о детях, — сказал Одебер на обратном пути. — Мой сын доставляет мне немало хлопот.

— Балуется? — спросил Пораваль.

— Мне сообщили, что он ударился в политику. Это мне передали по просьбе заведующего винным погребом в «Лютеции». Говорят, будто он вступил в какой-то комитет, куда входят коммунисты.

— Не стоит расстраиваться, это пройдет. Да и среди них есть неплохие люди…

* * *

— Кто эта женщина? — спросила Жаклина.

— Какая женщина?

— Которая тебя поджидала вчера вечером.

Жак знал, о чем его спрашивает Жаклина. Вчера, когда он возвращался с работы, он встретил на улице хорошо одетую молодую женщину, она ему улыбнулась.

— Кого я вижу! Добрый вечер, мсье!

Жак неловко протянул ей руку и покраснел. На Ирэн Фурнье была серая плиссированная юбка, плотная желтая куртка с поднятым воротником и широкий белый пояс, подчеркивающий ее тонкую талию. Она носила довольно длинные волосы на прямой пробор. Ее милое лицо обращало на себя внимание. По-видимому, ей еще не было тридцати.

— Очень рада, что встретила вас. Мы подготовляем еще одно собрание, значит, мне не надо будет посылать вам приглашение.

— В прошлый раз я не смог прийти. Каждую вторую неделю я кончаю работу в четверть десятого, — оправдывался Жак.

— Мы понимаем. Но если в следующий раз вы опоздаете, не смущайтесь, вам никто ничего не скажет. А вам понравилось?

— Да. Особенно ваше выступление. Вы хорошо говорили.

Теперь слегка покраснела Ирэн. Но Жак этого не заметил.

— Я уже начал собирать подписи.

— Великолепно!

На самом же деле его не за что было хвалить — прошло уже три недели, а количество подписей у Жака не увеличилось. Но на следующий день после встречи с Ирэн главный мойщик Анатоль подозвал в гардеробе Жака и спросил его: