Страница 66 из 89
— Вот что, товарищи командиры-политработники, — заговорил Октавин, обращаясь ко мне и Дятлову, словно нас, командиров и замполитов, было целое собрание, — вы все видели и все слышали. Так что комментарии, как говорят, излишни. Этот маменькин сынок вот у меня где, — Октавин постучал себя по загривку. — Хватит.
— А что, собственно, вас расстроило? — задал вопрос Дятлов. — Слезы Неудачина?
— А вы будто не догадываетесь. Да, слезы тоже. Мы, как напоминал нам Синицын, не цветочки учимся выращивать.
И это говорил мой недавний ученик, мой преемник! Мог ли я десять лет назад подумать, что из этого, в общем-то доброго, безумно влюбленного в Дусю лейтенанта-романтика, не блиставшего тогда ни летным мастерством, ни другими достоинствами, правда упорного и настойчивого, мечтавшего добыть славу летчика-истребителя новым тактическим приемом, выйдет педантичный командир с каменным сердцем? На все он смотрит только через призму инструкций и уставов, без эмоций и снисхождений. Похоже, и Дусе живется с ним не легче, чем с Геннадием: редко увидишь ее с подругами, еще реже в Доме офицеров. Правда, теперь у нее других забот хватает: родила трех девочек и квохчет над ними, как наседка над цыплятами.
Да, сильно изменился Октавин. Хотя, собственно, почему изменился? Он и был волевым, напористым, знающим, чего хочет. Не уступил Дусю Тарасову, не отступился от расчетов при первых неудачах, стал превосходным летчиком без особых, можно сказать, на то данных. Он, как и Геннадий, — личность. Сильная личность. А такие люди и к другим подходят со своей меркой: хлюпик ты, неженка — не место тебе в истребительной авиации.
Может, Октавин в чем-то и прав, но мне было жаль Неудачина, я сочувствовал ему и не осуждал за минутную слабость. Потому сказал с укоризной:
— Нельзя так категорично судить о людях. У того же Синицына было доброе и мягкое сердце. А летал как!
— Если бы и Неудачин летал… А то всю эскадрилью назад тянет, а спрашиваете с меня.
— Хорошо, в следующий летный день запланируйте его со мной…
Отъезд с рыбалки был назначен на 16.00, и в начале четвертого рыбаки потянулись к автобусу. Мнацоконян принес полный садок карасей, некрупных и каких-то чумазых, с темной, почти черной, чешуей на спине. На немного отстали от него Огурцовский и Нудельман. У остальных улов был похуже: кто одного-двух верхоглядов, кто с десяток красноперок, а кое-кому пришлось довольствоваться касатками да карасями.
— А мы нашли такое озерцо, — похвалялся Мнацоконян, — хоть руками лови. Глубина — метра полтора. Собственно, это не озерцо, а заливчик, отпочковавшийся от протоки: вода быстро упала, вот карась и не успел из места кормежки смыться. А теперь, чувствуя, что зимой придется голодной смертью умирать, предпочитает покончить самоубийством — на голый крючок бросается…
Уже было около четырех, рыболовы стали залезать в автобус. Не вернулись лишь Супрун с Неудачиным.
— …Не иначе опять с лейтенантом с роковой фамилией что-нибудь приключилось, — высказал кто-то предположение.
— Подобрались два сапога пара, — усмехнулся Мнацоконян. — Рыбак-шатун и охотник-надомник… Валек уволок его куда-нибудь километров за семь, хорошо если к вечеру вернутся.
Кличку «рыбак-шатун» приклеил Супруну Мнацоконян еще в первую рыбалку, когда летчик появился в полку после окончания училища. Валентин оказался заядлым рыболовом и не пропускал ни одного выходного дня, чтобы не побывать на реке, если позволяла его летная служба. Он первым выскакивал из катера или автобуса и, никого не дожидаясь, быстро удалялся вдоль берега. Возвращался последним, неся полный садок разнорыбицы.
А однажды Супрун принес восемь громадных сазанов. На следующий раз за ним увязались почти все рыбаки. Валентин повел их по кочкам и болотам, по траве и густым зарослям. Шли километра четыре, все вспотели и устали, а лейтенант, тонкий и хрупкий, как тростиночка, отмерял метровыми шагами, не обращая внимания на сетования и ругань попутчиков, на зной и роем кружащихся комаров и мошку.
Наконец остановился. Перед рыбаками раскинулась широкая, сверкающая в вечерних лучах солнца золотыми блестками протока. Течение было слабое, а крутой, с обнаженными корнями берег говорил о том, что место здесь самое сазанье.
— Вот это да! — восторженно воскликнул Мнацоконян. — Не зря столько отмерили.
По воде зашлепали грузила. Мнацоконян одной рукой держал леску, другой вытирал свое полное потное лицо.
Просидели более получаса в безмолвном напряженном ожидании. И ни одной поклевки!
— Вода падает, — виновато констатировал Супрун и стал сматывать леску. — Надо ямы искать.
Мнацоконян засеменил за ним.
Они переходили с места на место, «отмерили» еще километров пять, но не поймали ни одной рыбешки. Утром, когда Супрун сменил третье место, многие махнули на него рукой и пошли ловить карася. А Мнацоконян остался до конца той рыбалки верным его попутчиком, в чем потом не раз раскаивался.
С того дня, пожалуй, он и приклеил ему прозвище «рыбак-шатун».
— Да нет, — возразил Огурцовский, — я видел их тут недалеко, когда возвращался. У затона. Чудаки! Канаву прорыли до самой протоки, разделись до трусов и лазают по трясине, руками карасей ловят.
— Ну вот! — как-то радостно и осуждающе воскликнул Мнацоконян. — Я так и знал, что этим дело кончится. Яркий пример браконьерства.
— Это точно? — Глаза Октавина загорелись негодованием.
Огурцовский пожал плечами, видно сожалея, что сказал.
— Не знаю, может, они леску спиннинга отцепляли.
— Ага, вдвоем, — злорадно усмехнулся Мнацоконян. — По такому холоду.
— Ну, это ему тоже зачтется. — Октавин решительно направился к выходу. — Где, говоришь? — обернулся он к Огурцовскому.
— Да вон там, с километр, а может, и менее, — кивнул капитан в сторону, противоположную реке.
Не усидел на месте и Мнацоконян, предвкушая услышать интересный разговор командира с подчиненными.
— А еще слезу пускал, — донеслось до меня гневное ворчание комэска.
Над лейтенантами сгущалась гроза, особенно над Неудачиным. Видимо, это и заставило меня последовать за Октавиным и Мнацоконяном.
Супруна и Неудачина мы увидели минут через десять у протоки. Они вытирались полотенцами и одевались. От озерца, которое осталось левее метрах в ста, действительно тянулась канава, довольно глубокая и длинная. Когда это они только успели! Правда, почва здесь песчаная, и все-таки поработать им пришлось в полную силу.
Мы подошли. Около рыбаков лежали грязные резиновые сапоги да пустые садки, тоже в траве и тине.
Супрун, увидев нас, поспешил одеться, взглянул на часы и виновато извинился:
— Мы сейчас, как раз к шестнадцати ноль-ноль.
— А рыба где, браконьеры несчастные? — грозно спросил Мнацоконян.
Я уже знал, где. По глазам Неудачина догадался: слезы в них высохли и появился совсем иной блеск — так блестят глаза, когда человек сделал что-то важное, значительное. Неудачин даже улыбнулся, не поняв, в чем обвиняет его летчик и зачем пожаловали комэск с заместителем командира полка. А Супрун понял: в глазах его была неприкрытая усмешка.
— Ах, рыба! — протянул он с издевкой. — Мы и не подозревали, что на этот раз вам не подфартило. Ну, если мелюзгой не побрезгуете, там в луже осталось немного: времени у нас не хватило.
Лица Мнацоконяна и Октавина побагровели. Я поспешил разрядить обстановку.
— Один — ноль в пользу Супруна и Неудачина, — сказал весело. — А поскольку лейтенанты, спасая народное добро, остались без улова, надеюсь, вы поделитесь с ними.
— Перебьются, — сменил гнев на улыбку Мнацоконян. — Каждому свое. Им — слава: отличный материал нашим гостям-корреспондентам; а нам, грешным, — улов.
Глава вторая
КОНФЛИКТ
Лесничук сидел за рабочим столом и читал «Красную звезду». Я поздоровался.
— А-а, рыбаки-охотники… Кто-то службу несет, а кто-то на лоне природы развлекается, — съязвил он. — По своим собакам стреляете? Эх вы, горе-охотники!