Нонкина любовь

Он вышел на двор, захватив с собой толстую палку отбиваться от собак, и пошел к Пинтезовым. С Нонкиной свадьбы он ходил к ним только два раза, а они ни разу не переступали порог его дома. Родня, а сторонились, ровно чужие. Дядя Коля не мог не беспокоиться: он знал, что Нонка с самого начала пришлась не по душе Пинтезихе, и это больше всего тревожило его. Злая и заносчивая старуха будет понукать Нонкой, проходу не даст, со свету сживет ее. «Авось, Петр не похож на нее, не даст жену в обиду, не будет во всем слушаться старых…» — утешал он себя.

Но оказалось, что яблоко от яблони далеко не падает. Что он не знает, что ли, сколько труда, забот стоила Нонке ферма, что она душу вложила в это дело.

Всю дорогу дядя Коля думал, как поговорить с Петром, с чего начать, как его образумить, но, открыв дверь и увидев в комнате председателя кооператива Марко и партийного секретаря Ивана Гатева, он понял, что ничем не поможет дочке, потому что оба они были чем-то взволнованы, а комната — полна табачного дыма. Легко было догадаться, что здесь уже давно шел неприятный разговор. Пинтез сидел, потупив голову, на краешке кровати, а рядом с ним примостилась, поджав губы, Пинтезиха с пряжей. Петр и Нонка в смущении встали.

Дядя Коля, оставив палку за дверью, сел на стул и проговорил, чтоб только прервать неловкое молчание:

— А я, кажется, помешал вам.

— Что надо было, уже сказано, — ответил Марко. — Теперь послушаем Петра.

— А я уж все сказал, бай Марко. Не стоит повторять.

Марко наклонился вперед, скрестив руки на груди.

— Послушай, парень! Мы уважаем и ценим тебя, ты отличный бригадир, работящий и способный человек. Есть ли смысл объяснять то, что самому тебе совершенно ясно. Отпусти Нонку на ферму и дело с концом, а то насмех все подымут. Я, признаться, не ожидал этакого от тебя. Считал тебя более честным и сознательным.

— Да чем же я нечестный, бай Марко? — спросил Петр.

— А поступаешь нечестно! — вспылил Иван Гатев, и его громкий, резкий голос всколыхнул густые облака дыма, повисшие над головой. Его маленькие колючие глазки мигали, часто и злобно поблескивая. — Срываешь работу свинофермы. Кооператив вложил в нее столько средств. И в конце концов у нас свой устав, и ты, как член кооператива, должен ему подчиняться. Да где это виданно! Если каждый будет делать, что взбредет ему в голову, что станет с кооперативом? Ты всегда или против решений председателя и других бригадиров, или при особом мнении, все критикуешь их.

— Не могу же я соглашаться с неправильными решениями, — мрачно ответил Петр.

— Так ты умнее коллектива? Да?

— Не умнее; но коллектив-то из кого состоит? — из людей. Могут же они ошибиться.

— Ну и теперь мы, по-твоему, тоже ошибаемся, убеждая тебя отпустить жену на ферму? У тебя неправильное отношение к коллективному труду и к женщине. Тебе бы еще чалму на голове носить.

Петр посмотрел на него исподлобья, и лицо его залилось краской.

— А ты и без шапки сойдешь. Надеть не на что.

Иван Гатев невольно потрогал кепку, но, поняв, на что намекает Петр, вскочил и решительным шагом направился к двери.

— Марко, идем! Нечего с ним разговаривать. Не человек, а гниль!

Шаги обоих мужчин раздались на твердом снегу, и в комнате наступила тягостная тишина. Дядя Коля курил папиросу за папиросой, выпуская через нос клубы дыма. Ему стало жарко, и он расстегнул тулуп и обратился к Пинтезу:

— Ну, сват, не нравится мне все это.

Пинтез, подняв голову, быстро взглянул на него. В глазах мелькнули беспомощность и стыд за все случившееся в доме.

— И мне не нравится, сват! — тяжело вздохнул он, и усы его задрожали. — Такая жизнь пошла, что сам не знаешь, что хорошо, что плохо….

Он хотел было добавить еще что-то, но махнул рукой и вышел на двор. Нонка, всхлипнув, выбежала за ним.

У дяди Коли защемило сердце при виде Нонкиных слез. Хотелось ему все высказать зятю, да что пользы! Раз уж дошло до того, что и отец родной ничего поделать не может, уж лучше молчать. Только поссорятся, и все на Нонкину голову. Однако, выходя, он все же не сдержался и сказал с упреком, обращаясь к Петру.

— Нехорошо все это, так и знай!

— Хорошо ли, плохо ли, но уж дело сделано! — усмехнулся Петр. — Скажешь, не уважаю жену, ее работу. Неправда! Ты не слушай Ивана Гатева. Привык уму-разуму всех учить, а у самого-то его как раз и не хватает. Вычитал два-три слова из газет и заладил все одно и то же. А попробуй только не согласись с ним, сразу набросится: «контра, буржуазный пережиток!» Заладила сорока Якова одно про всякого.

Пинтезиха, которая до сих пор молча пряла, стараясь показать, что не вмешивается в дела сына, положила веретено на колени и, облизнув посиневшие губы, деланно засмеялась:

— Для Нонки стараемся, сват, для Нонки. Чтоб дома сидела, с нами жила. Ты, что требовалось, сделал — выкормил, вырастил. Теперь она наша, под нашим кровом будет жить, наш хлеб есть, мы ей отец с матерью.

Дядя Коля посмотрел на желтую, высохшую физиономию и ненависть горячей волной залила ему лицо. «Она заела Нонку. У, проклятущая!» — подумал он и, как ни старался, не смог сдержаться — снова слова сами сорвались с языка:

— Я, сватья, ей отец, и тяжело мне смотреть, как вы до слез доводите мою дочь! — сказал он хриплым голосом. — Смотрите, если заболеет или что… Все село знает, какою я ее отдал вам. Так и знайте.

Он схватил палку и, не прощаясь, выбежал на двор, подавленный тяжелым предчувствием, что не будет теперь Нонке житья в этом доме.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Нона с тех пор, как ушла с фермы, только раз ходила туда, да и то тайком от Петра. Дед Ламби чуть не заплакал, увидев ее.

— Что не приходишь, доченька, совсем забыла нас! — говорил с грустью дед Ламби, суетясь вокруг нее. — Измучились мы с Дамяном. Как умерла его жена, царство небесное, отказался он от бригадирства и поступил на твое место. Ну, а ты как поживаешь, Нона?

— Хорошо, дедушка! — ответила Нонка, и глаза ее наполнились слезами.

Она обошла всю ферму, обо всем расспросила и собралась уходить.

— Не уходи, Нона, подожди еще немножечко. Может, Дамян скоро вернется, с ним повидаешься. Он, бедняга, как сядем отдыхать, все тебя добрым словом вспомянет, — просил ее дед Ламби. Он сильно похудел и как будто стал меньше ростом. Папаху он носил по-прежнему набекрень, но уже без прежней молодцеватости. И халат его был не первой чистоты. Да и вид у него был отчаявшегося человека. — Я привык к тебе, ей-богу. Ведь немалое дело мы сделали. Грязь-то какая была на ферме, а теперь любо-дорого взглянуть. Ну, да бог с ней, с фермой-то, быть бы живу-здорову, это самое главное.

Провожал он Нонку до самой рощи и всю дорогу не умолкал ни на минуту.

Отойдя шагов сто, Нонка оглянулась: он все еще стоял посреди дороги, одинокий и бесприютный. Какое-то хорошее, теплое чувство потянуло ее обратно на ферму, где было пережито столько девичьих радостей и тревог. Возвращаться домой не хотелось, хотелось идти полем совсем одной, отдавшись тихой, безутешной грусти. На небе угасали последние лучи заходящего солнца, и кое-где мерцали первые звездочки. Теплый вечерний ветерок, как дыхание любимых уст, нежно и ласково касался ее лица, но чувство одиночества постепенно овладевало ею. Вдруг представила она свою жизнь с Петром в его доме, тяжелую и суровую, холодный пронизывающий взгляд свекрови и подумала, что будет теперь жить, точно птица бескрылая, что с девичеством кончились все ее радости. Это чувство, зародившееся в глубине сердца, вылилось наружу с такой силой, что она испугалась и бросилась бежать домой, в село. «Нет, нет! — подумала она, останавливаясь передохнуть. — Я буду счастлива, буду. Сама создам свое счастье. Оно во мне самой, оно в моей душе!»

С тех пор Нонка не ходила на ферму, и воспоминание о жизни там начинало бледнеть, вянуть, как цветок без воды. Всю домашнюю работу она взяла на себя. Чуть свет, пока другие еще спали, она доила корову, топила печь, стряпала. Когда же надо было стирать или печь хлеб, вставала в полночь и все-таки успевала выйти на работу в поле вместе с соседками. От этой тяжелой работы она не только что не похудела и не подурнела, а даже стала еще красивей. Стройный стан закруглился, рукава стали тесны, а на локтях появились маленькие прелестные ямочки. Только глаза под темными ресницами остались прежними — огромными, черными, и в них светилась прежняя девичья беспечность и независимость. И то непреодолимое очарование, что встречается у вступивших в первую зрелость красивых женщин, теперь еще больше привлекало взгляды людей. «Пинтезовы словно медом кормят сноху!» — говорили в селе, глядя на нее.