С двух берегов

Степана мы любили и боялись. Болеслава любили и жалели. Степан был закрыт на все замки. Чувства Болеслава были распахнуты для каждого. Степан больше знал и дальше видел, он был мозгом и волей нашего маленького коллектива. Болеслав — его сердцем, чутким и щедрым. Он был единственным среди нас, с кем Степан советовался наедине и к чьей помощи прибегал, когда назревал очередной «бунт».

Чаще всего это случалось по вине Робера. Его привезли в лагерь всего полгода назад. Из него еще не высосали ни здоровья, ни вулканической энергии южанина, так недавно пившего вино и любившего девушек на благословенной земле Прованса. Механик из Тулона, он был на три года старше меня, но считал себя старым коммунистом и гордился тем, что его семья всегда голосовала за компартию и после поражения не покорилась ни Гитлеру, ни Петэну. О подвигах своего отряда франтиреров он мог рассказывать длинные истории, которые мало доходили до нас, потому что никто не владел французским так свободно, чтобы разбирать его быструю, бурную речь.

Роберу было труднее, чем другим, свыкнуться с каторжными условиями нашего существования. Он презирал терпение и осторожность и требовал ясности в главном: «Когда мы убежим?» А Степан не только не называл срока, но вообще никаких обещаний не давал. Помогать другим, а самим оставаться на положении подъяремной скотины Робер считал величайшим безобразием и вопиющей несправедливостью.

У него было несколько планов побега, из которых особенно ему нравился один. От мастерской, в которой мы работали, до шоссе, куда стягивались колонны заключенных, чтобы шествовать в лагерь, тянулись полтора пустынных километра. Этот отрезок пути наша команда шла лишь в сопровождении трех охранников и капо. Если бы мы перед выходом вооружились остро отточенными напильниками и молотками, нам, по мнению Робера, ничего не стоило перебить немцев, обезоружить их и скрыться в ближайшем лесу. Хотя наш численный перевес сам Робер считал небольшим, но преимущество внезапности и заранее согласованных действий должно было решить схватку в нашу пользу.

Робер сначала изложил свой план самым молодым: Яну Важеку, Эриху Чодежу и мне. Нам его идея пришлась по душе. Возможность рукопашного боя, овладение оружием, свобода — ради этого стоило рискнуть. Ободренный нами, Робер подступил к Степану, Тот, когда разобрался, в чем суть плана, сказал коротко: «Нет!» — и отвернулся. Вот после этого Робер и впал в бунтарское состояние, он ходил мрачный, поблескивая черными глазами из-под смуглого лба.

Потолковать с ним Степан поручил Болеславу. При этом разговоре я присутствовал не без пользы для себя. Тихим голосом, к которому поневоле нужно было прислушиваться, Болеслав как бы вместе с Робером обсуждал детали задуманной операции. Сам он не смеялся, но другим становилось смешно, когда он рисовал живую картину, как истощенные, обессиленные двенадцатичасовым рабочим днем заключенные с железяками в руках нападают на откормленных солдат, вооруженных автоматами.

— Достаточно одному из них увернуться, нажать на спусковой крючок, и все мы будем бежать не в лес, а в рай, — заключил Болеслав разбор первой стадии плана.

Робер соглашался, что риск есть, но уверял, что шансов на удачу больше.

— Хорошо, — соглашался Болеслав, — есть шансы. Убежали мы в лес. А что нас ждет в этом лесу, ты знаешь? Куда мы из него подадимся в своих фраках? Что будем есть?

— Главное убежать, — твердил Робер, неопределенно махая рукой на запад. — С оружием пробьемся.

Болеслав перечислял ближайшие населенные пункты, занятые немецкими гарнизонами.

— Даже те группы, — напомнил он, — которым мы даем маршруты, помогаем картами, связями, иногда проваливаются и люди оказываются на виселицах. А ты хочешь просто так, вслепую ринуться на верную гибель. Но и это не главное. Даже если бы нас сопровождал один часовой, а дорога через лес была бы открыта в горы, мы все равно не могли бы убежать.

— Почему? — изумился Робер.

— Потому что есть такая штука, которая называется дисциплиной. Слышал ты о ней? Ты ведь коммунист. Нам доверен важнейший участок борьбы. Оставить его без разрешения — значит совершить предательство. Сколько людей отдало свой жизни, пока мы сколотили организацию. Есть Центр. Кстати, это он спас тебя от работы в карьерах, от верной смерти и направил к нам. Он руководит и мной и тобой. Он уверен, что мы не подведем. А мы наплюем на него, все развалим только потому, что Роберу захотелось поиграть в прятки со смертью. Ты считаешь, это правильно?

— Но я не могу больше. Я не хочу умереть в этом лагере, — с отчаянием сказал Робер.

— Ты не умрешь, если найдешь силы, чтобы выдержать. Мы обязательно убежим. Получим разрешение и убежим. Ты веришь мне?

Робер склонил голову и после этого несколько дней ходил успокоенный. До следующего плана.

По-иному бунтовал Эрих Чодеж. Искуснейший слесарь никак не мог примирить свою совесть с работой на врагов. Степан поручил ему изготовление самых точных деталей. Начинал он работать с увлечением, но потом все свое мастерство направлял на то, чтобы незаметно сделать какую-нибудь пакость, которая немедленно вывела бы станок или машину из строя. Обнаруживали его проделки либо Степан, либо Ондрей Гурба, скрывший от немцев свою инженерную специальность и тоже числившийся в нашей команде слесарем.

С Эрихом разговаривал Степан.

— Пойми ты, что мы не имеем права плохо работать. Нас разоблачат, разгонят, и вместе с нами развалится важнейший участок борьбы. Есть люди, которым поручено ломать без непосредственного риска для их жизни. Они в свое время сломают и то, что мы чиним. А наше дело чинить. Да так чинить, чтобы немцы были довольны и доверяли нам. Это наш долг, долг не перед нацистами, а перед Центром.

Эрих соглашался сразу, но отказался окончательно от попыток навредить немецким станкам только после того, как Степан пригрозил ему, что отчислит из команды.

Недавно мы встретились с Робером в Вене. Была международная конференция участников Сопротивления. Он стал солидным, медлительным, занят большой партийной работой. Мы долго сидели за бутылкой вина и вспоминали. Я напомнил ему и разговор с Болеславом. Он охватил руками поседевшую голову и с удивлением, сказал: «Какой я был дурак! Какой дурак!» Я заметил, как легко признают себя дураками люди спустя двадцать лет и как упорно не соглашаются они с этим, когда говорят или делают дурацкие вещи. Мы помянули Болеслава, Степана, Ондрея Гурбу, Карела Скоблу и долго молчали, растроганные одним и тем же видением…

Представь себе. Маленькая группка замученных людей плетется по бесконечной дороге. Мы идем по ней каждый день, в зной и стужу, под дождем и снегом, явные невольники и тайные солдаты. Идем, опустив головы, с трудом передвигая ноги. По пути сливаемся с другими командами, также окончившими работу. Мы уже где-то в середине длинной колонны. Впереди покачиваются незнакомые спины. Шарканье деревянных подошв заглушает хриплое дыхание, надрывный кашель, сдержанные стоны, окрики эсэсовцев, лай собак.

Мы идем точно по графику, рассчитанному образованными немецкими специалистами, докторами разных наук. Они предусмотрели все: и меру физической выносливости человека, и нормы ежедневного отсева, и технологию утилизации этого отсева, и прибыль монополий.

Ты их можешь найти сегодня в любом городе, в любом офисе Западной Германии: инженеров, юристов, врачей, коммерсантов, государственных деятелей — бывших архитекторов и строителей «упорядоченной» Европы. Они процветают и опять готовы считать, калькулировать, изобретать, сочинять законы и правила для нового, совсем уж «нового порядка».

Мы идем, затерявшись в потоке заключенных. Справа от меня Робер. Его губы крепко сжаты, как будто слиплись навечно. Я знаю, о чем он думает. И он уже почувствовал мой взгляд, чуть повернул голову, подмигнул, шевельнул локтем и углубился в свои планы. Слева — Болеслав. Сегодня я отвечаю за его благополучное возвращение в лагерь. Он старается меня не утруждать, но я сам вижу, как начинают заплетаться его ноги, и подхватываю, перекидываю его руку через свою шею, прижимаю к себе. С другой стороны его оберегает Ондрей. Три, четыре шага, и Болеслав высвобождается от нас, что-то сердито бормочет и снова идет как здоровый. Сзади — Степан, Эрих, Карел, Ян. Они тоже на страже. Он дойдет, Болеслав. И отстоит часы проверки на плаце. И доберется до барака. И утром опять будет с нами. Мы не дадим ему умереть.