Страница 8 из 9
С продуктами в городе было очень туго, а уж добыть необходимые ребенку фрукты и овощи и вовсе было практически невозможно. Девочка ела очень мало и никогда ничего не говорила ни о том, чего ей хочется, ни о том, что ее тревожит. Идеальный ребенок. Из-за этого тихого молчания никто не заметил, как девочка вдруг резко стала худеть, а через пару дней и вовсе перестала вставать с кровати. Маленькую Беллу в срочном порядке отправили в больницу, но там тоже ей помочь могли немногим. Продуктов и медикаментов категорически не хватало. Девочка целыми днями лежала на больничной койке и не выпускала из рук спасенного от рук воспитательниц детского сада плюшевого мишку. Больше всего на свете она скучала по маме, поэтому когда сквозь туман пограничного с небытием состояния она вдруг увидела женщину в военной форме, она приняла ее за игру воображения.
На самом же деле мать девочки примчалась сразу же, как только ей пришла телеграмма:
«Белла умирает. Дизентерия. Ждем».
Начальство с пониманием отнеслось к обстоятельствам и моментально дало ей увольнительную. За считанные дни этой хрупкой женщине в военной форме удалось найти хороших врачей, лекарства, продукты, а главное – разрешение на возвращение в Москву. Как только состояние девочки сочли удовлетворительным, они отправились в долгий путь домой. Поначалу пришлось задержаться в одном городе, затем перебраться в другой, третий… Сама Белла смутно помнила последовательность быстро сменяющихся городских пейзажей. Главное, что в одной руке у нее всегда был старый плюшевый мишка, а в другой – рука мамы.
«Все мое детство состояло из моей матери, из ее запахов, ласк, прикосновений, тяги и ревности к ней, и я не помню теперь, когда наметилось и установилось между нами, вернее, у меня к ней, это болезненное, холодное, жестокое и неумолимое отдаление, уравновешенное огромной жалостью».
В 1944 году они вернулись в Москву в свою большую квартиру в Третьем доме Советов. Белла не знала, почему его так называют, но звучало это солидно и торжественно. Ей нравилось. Да и Москва ей очень нравилась, вот только перспектива похода в школу пугала ее так, что коленки невольно подкашивались. Пару раз сходив в школу, девочка вновь заболела, да так, что пришлось на целый учебный год забыть о продолжении образования. (На следующий год ситуация, скорее всего, повторилась бы, если бы не мудрая учительница.)
Беллу вновь записали в первый класс, но девочка опять серьезно заболела в самом начале учебного года. Уже в середине осени ее вновь привели в школу, по большому счету уже не надеясь на успех мероприятия. В конце концов можно было бы перевести ребенка на домашнее обучение, хотя в те времена это совсем не приветствовалось.
С горем пополам Белла все-таки начала посещать школу. Для нее это превратилось в одну непрекращающуюся пытку. По всем предметам она не успевала, за что и получала ежедневные нагоняи от учителей. Вдобавок к этому она никак не могла найти друзей в этом диком, шумном хаосе под названием «школа». Это были младшие классы. Ни о какой травле, конечно, речь не шла. Такое просто не допустили бы, но над глупой девочкой за последней партой начали подсмеиваться. Этому способствовали и учителя. В одном из интервью поэтесса рассказала о том, как однажды к ней привели какую-то комиссию по проверке школы. Директор предложил важным людям из департамента познакомиться с «самой глупой девочкой в школе». Желая доказать свое суждение, женщина попросила Беллу написать что-нибудь. Любое слово, которое только придет в голову. Девочка послушно вывела на доске красивыми прописными буквами слово «собака».
– Вот видите! Нет бы «мама» написать или «папа», у нее в голове только собаки, – торжествующе заявила педагог.
В целом это было недалеко от истины. Собак Белла действительно обожала с детства, в особенности своего любимого, совсем недавно появившегося в их доме пуделя.
Белла Ахмадулина со своей любимой таксой. 1950-е гг.
Беллу все это больно ранило. Категорически не желая посещать школу, она при первой же возможности сбегала с уроков и часами гуляла по городу в полном одиночестве. Такие прогулки нравились ей, но чем чаще она так делала, тем больше проблем накапливалось в школе. Родителей девочки без конца вызывали к директору. Из школы мама Беллы возвращалась с неизменно скорбным выражением лица, за что Белла еще сильнее ненавидела общеобразовательное заведение. Переменилось все неожиданно. Причиной, как это часто бывает, стала новая учительница, пришедшая в школу, когда Белла с горем пополам перешла во второй класс.
«Как-то помню, мне было лет шесть, мы бродили с мамой в этих убогих джунглях и видели, как по аллее, упирающейся в близкий горизонт, уже далеко двигалась одинокая женская фигура, окрашенная в голубое. Она уходила все дальше и дальше, в голубом платьице, по дороге, впадающей в голубое небо, ее нельзя было ни догнать, ни остановить, и я тогда уже знала, что это навеки. Я тут же впала в кислый и слезливый каприз, необъяснимый для мамы и имеющий мировое значение.
Но мама была так чутка тогда, она обещала тогда найти эту женщину в голубом и часто потом говорила, указывая на голубое платье: „Вот смотри, наверное, это она“. Но поздно было: неосознанное предчувствие всех предстоящих мне потерь и собственной затерянности в пространстве уже осенило меня».
За письменным столом сидела какая-то потерянная, уставшая от жизни женщина с отрешенным взглядом. Приглядевшись, Белла узнала в ней соседку по дому, только тогда это была веселая и жизнерадостная девушка. Война сломила ее. На фронте погиб ее муж, и сейчас уже было очень сложно узнать в ней ту веселую девушку.
– Как тебя зовут? – поинтересовалась вдруг женщина, внимательно разглядывая топтавшуюся на пороге класса девочку. Когда Белла ответила, женщина вдруг сказала, обращаясь уже к классу:
– Давайте эта девочка будет дежурной. Посмотрите на ее руки, она совершенно точно лучше всех умеет убираться и вытирать доску.
«Этого я совсем никогда не умела и до сих пор не умею. Но вот так она меня полюбила именно из-за военных, как я считаю, страданий. И как-то она просила меня, чтобы я руководила этой доской, вытирала тряпкой. А я так много читала к тому времени, что, конечно, я уже очень хорошо писала, и если я в „собаке“ ставила ударение где-то не там, то это не значило, что я не умею, потому что я непрестанно читала, сначала с бабушкой, потом одна. Это непрестанное чтение Пушкина, но в основном как-то Гоголя было все время. Книги в доме были, и я читала, и вдруг все заметили, что я пишу без всяких ошибок и очень резво, и стала даже учить других, чтобы они писали. Вот такая израненная послевоенная одинокая печальная женщина, Надежда Алексеевна Федосеева, вдруг она как какое-то крыло надо мной, как будто я ей, не знаю, кого-то я ей напоминала, или раненых, если она была санитаркой, или, я не знаю, как-то вот она меня возлюбила. Ну, и все ко мне как-то примерились. Или, может, я действительно лучше всех вытирала доску…»