Кабинет на четвертом этаже

ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии... И. Бродский

Галаган Эмилия

Галаган Эмилия

Кабинет на четвертом этаже

Зима, дни белые, ровные, словно стопка свежей бумаги для принтера.

Меня переселили в другой кабинет, под самую крышу -- дом дореволюционный, потолки высоченные, и этот четвертый этаж равен шестому в обычном доме. Пока поднимешься -- в тяжелой, тянущей к земле дубленке -- вся вспотеешь. Но это с непривычки. Ведь всегда и во всем самое важное -- привыкнуть, а там уже все пойдет как по маслу: только привыкнешь жить -- и уж помирать пора. Из прежнего кабинета меня выселили из-за Машеньки. Она беременная, а я курю. Курю, разумеется, на улице, но все равно -- от меня запах, а ее тошнит из-за этого. Вот и предложили переселить меня наверх, к Таньке. Хотя Машенька и Димка, с которыми я раньше сидела в одном кабинете (мы втроем составляли маленький, но дружный коллектив институтского издательства: старший редактор Димка, верстальщица Машенька и я, младший редактор), утешали: будем тебя иногда проведывать, но на душе все равно было тревожно. Ее не любили у нас. "Танька-сука" было таким ходовым выражением, что слово "сука" поистерлось и свалялось, как старая шерстяная вещь, и уже не воспринималось как ругательство.

Она сидела в своем кабинетишке под крышей и взирала на мир сверху вниз. Для нее мы все были рассчитаны и измерены, как будто она знала объем черепа каждого из нас и плотность мыслей, утрамбованных в нем. Она никогда не говорила приятного. Раньше мне не приходилось пересекаться с Танькой -- отчеты по работе издательства ей сдавал Димка.

А теперь мой стол стоял напротив ее стола. Я сняла дубленку, помучившись, пристроила ее на вешалку (она три раза падала -- петелька порвана, а за капюшон она не хотела держаться).

Поздоровалась. Она не ответила: уткнулась в монитор, в ухе -- наушник.

Потом она сказала:

-- Кофе у меня только растворимый.

-- А разве тут кто-то пьет... не растворимый?

Танька перевела взгляд на меня. Глаза карие, но холодные, как остывший кофе, забытый в чашке на столе еще вчера, по уходе с работы.

-- Отдел кадров пьет.

-- Ну пусть...

-- Когда люди ни на что не годны, есть масса способов показать, что они лучше других. Пить только молотый кофе. Не есть мяса. Хобби всякие заводить.

Я прикоснулась к боку чайника. Теплый. Но не горячий.

Она усмехнулась:

-- Как живот беременной. Ты его погладила.

Я улыбнулась. Она нет.

Потом я пила кофе, писала статьи для институтского сайта ("Итоги студенческой конференции...", "Поздравляем с юбилеем преподавательской деятельности"), иногда поглядывая в ее сторону. Она слушала музыку. Иногда грызла ногти на левой руке. Задумчиво. Изящно.

и только когда я подошла к вешалке, чтобы взять дубленку -- хотела спуститься вниз, в курилку, она бросила мне:

-- Курить можешь у форточки.

-- Я не помешаю?

-- Даже если бы ты была изделием советского автопрома, щедро извергающим выхлопные газы -- ты бы мне не помешала. Тем более есть определенное сходство.

Я закурила:

-- Я такая же старая и уродливая, как битый жигуль?

-- Нет, у тебя такая же морда добродушная. Хотя я имела в виду, что сходство есть между нами...

Тут она улыбнулась.

-- Я мало что замечаю в этой жизни, тем более -- какие-то запахи.

На самом деле она замечала все. И знала все -- обо всех.

В ней был стиль -- странно, но факт: короткие темные, всклокоченные волосы, желтые от кофе зубы, обгрызенные ногти, черный брючный костюм и острые уголки воротничка белоснежной рубашки -- все один набросок, сделанный рукой профессионала -- не отрывая карандаша от бумаги, непрерывной линией нарисованная суть вещи.

Я часто опаздывала, черт, да я почти каждый день опаздывала по разным причинам. Иногда не срабатывал будильник, иногда -- автобус застревал в пробке. В тот день так вроде просто проспала из-за того, что вечером слишком долго ломала голову над тем, как удачнее завершить рассказ -- где лучше будет смотреться точка. Обычно опоздания меня не пугали, но тут, выскочив из автобуса, рванула, как сумасшедшая: не хотелось вот так сразу упасть в грязь лицом перед Танькой, поэтому я упала в грязь коленками прямо посреди тротуара. Тут, в историческом центре города, тротуары узкие и щербатые. Да еще и лед. Посыпанный песком и солью -- и все равно оставшийся самим собой: подлецом. Разорванные колготы и разбитое колено -- увы, теперь Танька точно бросит какую-нибудь ядовитую ремарку. Ну да ладно, черт с ней!

Хромая, я поднялась на наш четвертый (а по сути шестой) этаж.

-- Привет! -- Пока расстегиваю пуговицы на дубленке, вдруг начинаю пересказывать диалог из автобуса: -- Один парень говорит: ""Метро" пишет, что Петербург признали лучшим городом для туристов в мире!" А второй ему: "Да ну, только если тем судьям кто-то откатил!" Вот придурки! Это ж Питер! -- Я одернула пиджак и, стараясь хромать как можно меньше и улыбаться как можно естественнее, подошла к своему столу.

Танька внимательно посмотрела на меня:

-- Тебе он еще не осточертел?

-- Кто?

-- Город...

-- Лучший в мире!

-- Ну-ну! Коленка твоя говорит противоположное...

-- Я бы и где-нибудь в другом месте упала. Неуклюжая.

-- Там, в шкафчике, перекись есть. Ладно, сиди, калека, сама принесу. Позвони своей подружайке, пусть сгоняет в перерыве до магазина ближайшего да колготы тебе купит.

Лучший в мире город, ага: окна, дырья и монументы...

Вечером, ровно в шесть, она сказала:

-- Вырубай все, пошли...

-- Я опоздала, я задержусь...

-- Ты постоянно задерживаешься. уж поверь, если б выходило, что по итогу ты сачкуешь -- я бы тебе об этом сказала. Иди домой. Пока доковыляешь до остановки -- уже вся толпа рассосется...

-- Откуда ты всё...

-- Это же институт. Тут все обо всех все знают... Иди домой, инвалид умственного труда!

Я не очень-то рассчитывала на то, что Машенька заглянет ко мне на верхотуру, все-таки в ее положении это простительно, но она неожиданно скоро пришла, принесла мне пару пирожков.

-- Привет, солнышко... Вот, напекла два противня... Вчера занять себя было нечем... Мой Вася уехал в командировку... а мне так, знаешь, непривычно... так тоскливо без него...прямо места себе не нахожу...

Я слушала Машеньку, но взгляд, соскользнув с ее круглого, ясного лица, наткнулся на Таньку. Ее губы шевелились. Я напрягла слух -- и за Машенькиными стенаниями услышала Танькино тихое пение:

-- какая тоска и какое мученье, если хозяина нет... Никто не подарит кусочек печенья, если хозяина нет...

Машенька тоже, мне кажется, расслышала последние слова и замолкла.

-- Если хозяина, хозяина, хозяина, если хозяина нет... Помните, хорошая была передача -- про собак?

Будь Машенька круглой, как ее лицо, дурой, она бы, наверное, не поняла издевки, но она ведь когда-то неплохо училась в школе и в университете -- и вот сейчас густо покраснела, бросила: "Сама ты собака" -- и (как же мне стыдно!), заметив улыбку на моем лице, выскочила из кабинета.

Димку Танька тоже сумела выбесить. Он приходил к нам раз в неделю, сдавал Таньке отчет о проделанной работе, обычно это затягивалось, потому что Танька никогда не была довольна этим самым отчетом:

-- Почему у тебя каждый месяц расположение колонок меняется? По одной форме отчет делать не можешь? Сиди, распутывай эти колтуны...