Повести. Пьесы

Брак оказался мучительным, муж унижал ее, сколько изобретательности хватало, но, может, ей того и надо было? Все же раза два-три в год она не выдерживала, за восемьсот километров прибегала к Лешке и неделю-другую «восстанавливалась»: жила у него, плакала, жаловалась, спала с ним, любила его, а «восстановившись», уходила. «Ты мой санаторий», — говорила она Лешке, целуя его на прощанье.

И деньги у него брала.

Как он мог так жить? А мог! И несчастным не смотрелся. Рассказывал о ней Коле спокойно и с юмором, как мудрый отец о любимой, но непутевой дочери.

Давно уже, сразу после школы, однокашники рассыпались кто куда, и только домосед Лешка всегда был на месте. Приезжая домой, Коля заходил к нему. Постепенно былой одноклассник стал приятелем, а там и другом. Потом же, когда Колина жизнь вздыбилась, рухнула и так, обломками, улеглась, когда его беда перестала быть тяжким случаем и стала бытом, когда сослуживцы и приятели устали советовать, а сам он сжался от ровной тоски и беспомощности перед новым своим состоянием, тогда вдруг высветилось, что Лешка ему не просто друг, а единственный друг.

Именно Лешку позвал он за двести километров на непрактический, но такой ему в тот момент необходимый разговор. Проще было съездить, а он позвал — из нищенской гордости, из упрямого желания самому себе доказать безнадежное: что в доме он хозяин, хотя ни дома, ни хозяйства для него уже не существовало. Именно Лешке задал тогда Коля такой простой и страшный, разросшийся в нем, как раковая опухоль, вопрос: зачем жить?

Они сидели вдвоем на кухне. Жены — хотя вроде уже и не жены — дома не было. Вовка у себя в комнате балдел под магнитофон. Они тогда выпили, но сколько? Бутылка на двоих, да еще под соленые помидоры, разве это водка для молодых мужиков?

— Понимаешь, — мягко внушал ему Лешка, — от жизни нельзя требовать смысла. Нет у нее смысла — ну и что? Бери, что дает, и будь благодарен. Я для себя понял одну великую вещь: даже если она дает очень мало, этого все же достаточно. Можно объездить весь мир, а можно всю жизнь ходить за грибами в один и тот же лес — все равно не будешь знать его до конца. Я думаю…

Что он тогда думал, Коля так и не узнал. В дверь кухни заглянула Лариска, и Лешка замолчал.

— Вот — дочка, — сказал Коля другу, как похвастался, но интонация получилась такой автоматической, сейчас ему было не до хвастовства.

Лариска отступила в коридор и встала там, не закрывая дверь. Коля вышел за ней, обнял за плечи и спросил, не к месту и вообще глупо:

— Ты меня любишь?

Лариска попятилась в большую комнату, там вывернулась из-под его руки и сдержанно поинтересовалась:

— Он долго здесь будет?

— Кто? — от неожиданности бестолково переспросил Коля.

— Он.

— А что такое?

— Ничего. Просто он мне не нравится, — негромко сказала Лариска. — Понимаешь, не нравится.

Ей тогда исполнилось шестнадцать, может, и не красавица, но хороша была, это точно, и уже привязывала взгляды парней свежим энергичным лицом и крепким развитым телом.

— Чем же не угодил? — потемнев, спросил Коля.

— Не тем, — сказала Лариска, — а может, и тем. Имею я право не любить человека просто так?

Она говорила напористо, опьяняясь собственной откровенностью, возможностью говорить то, что еще недавно не решилась бы, и так, как еще недавно не посмела бы.

— Я не хочу его видеть. Понимаешь, не хочу! Он что, тут ночевать собирается?

— А где же ему еще ночевать? — возразил Коля, но встречный этот полувопрос прозвучал неуверенно — ни власти, ни силы.

— А если мне нужно вымыться? — сказала Лариска. — Или сготовить? Да мало ли что мне нужно?

— К тебе придут, что ли? — догадался он наконец. Она с вызовом вскинула голову:

— Да! Ко мне придут мои друзья!

В распаде и хаосе разваливающейся семьи она уловила некоторые для себя перспективы и теперь пользовалась случаем закрепиться на занятых рубежах.

— Так ведь и он мне друг, — напомнил Коля.

— Собутыльник, — презрительно бросила Лариска. Сколько раз потом вертел Коля в памяти эту сценку! Сорвись он тогда, шмякни ей по щеке — может, все по-иному вышло бы у обоих. Девчонка все же была! Но не шмякнул — разрозненные мысли, замедленные растерянностью и хоть малой, но водкой, так и не связались в решение. Только и хватило ума на угрюмую фразу:

— Если приятели тебе дороже отца — могу и уйти.

— Уйти! — со взрослой иронией повторила Лариска. — Да ты давно ушел. Всю жизнь только и делаешь, что уходишь.

Это были материны слова, и интонация материна.

— Работа такая, — тупо сказал он.

Так отвечал жене, так ответил и дочке — лучшего оправдания не. нашлось.

Она враждебно молчала.

Тем же вечером он уехал к Лешке.

К сыну заглянул попрощаться. Парень лежал на кушетке, животом вниз, носом в магнитофон.

— Сделай-ка потише, — сказал Коля. Тот чуть приглушил звук. Коля поставил чемодан на пол.

— Пока, сынок. Ухожу.

— Далеко? — спросил Вовка.

— К дяде Леше.

Парень выключил звук совсем.

— Так уж вышло, — объяснил Коля.

— Пап, ты приходи, — сказал Вовка. На столе лежал кусок ватмана. Коля достал ручку и написал Лешкин адрес.

— Вот тут я буду. Появится настроение — напиши.

— Обязательно, папа, — пообещал сын. И кивнул на чемодан: — Тебе помочь?

— Справлюсь…

Они поцеловались. Открывая входную дверь, Коля услышал музыку — магнитофон работал на обычную мощность.

Письма от Вовки он ждал месяца четыре, пока не понял — и тут отрезано…

А потом оказалось, Лешка прав: как бы мало ни давала жизнь, все равно достаточно…

Сзади хлопнули дверью, женский голос произнес:

— Скамеек, что ли, нету?

Коля не обернулся. Вновь достал письмо и отделил последний листок, с фотокарточкой. Пригляделся.

Лицо как лицо. На лбу ничего не написано. Ей жить. Он встал с холодных ступенек, вернулся на почту, купил конверт «авиа» с листом бумаги и написал, что согласен на прописку зятя Попадайченко Игоря Николаевича по адресу такому-то. Ее дело, замуж так замуж. Хочет — пускай. Дочка все же.

Но, написав, что положено, Коля смял ладонью щеку, посидел так с минуту и сунул готовый лист не в конверт, а в карман.

Ну что он знает про этого Попадайченко? И про нынешнюю Лариску? И про свою бывшую? Да еще Вовка в той же богом проклятой квартире, между двумя жерновами…

Бросит сейчас письмо — и закрутится неостановимая машина. Не бросит — так ведь другая машина уже крутится…

Когда за тобой выбор — жить можно. Когда от тебя, ничего не зависит — тоже терпимо, по крайней мере совесть не заест. Но вот так, вслепую, тянуть судьбу своим же детям…

Коля сидел, думал. Голова пухла. Бог ты мой, и за что такое человеку!

Он скрипнул зубами, застонал. Хотелось завыть, заорать, яростным матом выбросить из себя, как выблевать, эту грызущую душу заботу, хотелось запустить казенной засиженной табуреткой в толстое казенное окно…

Он не завыл, и окно осталось целым. Он встал, покаянно улыбнулся почтовой девушке и пошел лечить душевную боль.

Способ был накатан. Уже знакомая продавщица сперва отмахнулась толстопалой, с толстым золотым кольцом ладонью, но. вгляделась в лицо клиента и дискутировать не стала. С двумя пузырями за пазухой Коля обогнул дом и вышел к тому же магазину с фасада. В компанию годился не всякий, и Коля с минуту сортировал взглядом толпу, пока не выделил нужного собеседника — мрачноватого, лет примерно пятидесяти, мужчину в дорогом немодном костюме, мятом галстуке и резиновых сапогах.

Пристроились в соседнем дворе, на детской песочнице. Напарник оказался запасливый, достал из большого портфеля буханку черного, длинный кусок жилистой полукопченой колбасы и два пластмассовых стаканчика.

Раз и другой выпили без словесного оформления. Потом молчать стало невмоготу, и Коля начал разговор:

— Вот раньше попы считали самоубийство смертным грехом. Никакого прощения — ад, черти и так далее. Чтобы не было у человека такого соблазна. Лично я думаю — правильно и гуманно. А ты?