Высота

— Ну и что же ты? — перебил Басаргина комиссар, который строго предупредил выстроившийся перед посадкой в эшелон батальон: «Отставание от эшелона будет рассматриваться как дезертирство! За малейшее мародерство во время пути следования на фронт будем сразу же предавать суду военного трибунала!..» — Что ты еще можешь сказать в свое оправдание?

Не поднимая взгляда от пола, Басаргин глухо проговорил:

— После окрика старшины я растерялся… Отставание — это дезертирство.

— И что же ты решил?

— На бегу я хотел вытащить из-за голенища кошелек, но он, как на грех, провалился очень низко. Рука не пролезала. А эшелон уже набирал скорость. Я еле успел вскочить на тормозную площадку предпоследнего вагона.

— Ты объяснил это командиру батальона? — спросил комиссар, в душе веря, что Басаргин говорит правду.

— Объяснил, но он не поверил. Передал меня начальнику особого отдела. А тот…

— Что тот?

— Мои объяснения слушать не стал. Оформил документы на суд военного трибунала.

— За мародерство?

Еще ниже опустив голову, Басаргин на этот вопрос не ответил.

Злость и гнев, с которыми комиссар поднялся в вагон, словно утонули в глубоком омуте души, и на смену им всплыла жалость. Он вскинул руку, посмотрел на часы и, что-то прикидывая в уме, спросил:

— Деньги-то есть?

— Есть.

— Сколько?

— Рублей триста…

— Хватит, чтобы заплатить за самосад, что ты взял у старика?

Басаргин ответил не сразу. Он, как понял комиссар по выражению его лица, подсчитывал: за стакан табака старик брал по два рубля. На триста рублей можно купить полторы сотни стаканов.

— Думаю, хватит, — еще не догадываясь, что задумал комиссар, ответил Басаргин.

— А ну, покажи деньги. Давай посчитаем.

Басаргин безуспешно пытался засунуть за голенище сапога свою большую, костистую кисть руки. Видя, что ничего не получается, он сел на пол и разулся. А когда из сапога вывалился кошелек, он протянул его комиссару. И тот, пока Басаргин наворачивал на ногу портянку и обувался, посчитал деньги.

— Здесь триста двадцать рублей. Думаю, хватит. — Он вытащил из планшета блокнот, вырвал из него чистый лист бумаги, положил его на планшет и протянул Басаргину: — Пиши!

— Что писать?.. — Арестованный поднял на комиссара взгляд, полный недоумения.

— Пиши, что буду диктовать. — Видя, что Басаргин, привалившись спиной к стене и прижав планшет к груди, ждет его дальнейших указаний, комиссар начал диктовать: — «Станция Убинская, Новосибирской области. Начальнику железнодорожной станции». Написал?

— Написал.

— А теперь пиши текст к денежному переводу. Его пишут на обратной стороне бланка почтового перевода. Пиши помельче, так, чтобы уместилось. — Комиссар прошелся по вагону, сосредоточенно что-то обдумывая и потирая пальцами лоб. — Диктую дальше, пиши. «Товарищ начальник! Прошу эти деньги передать хромому седобородому старику на деревяшке вместо правой ноги. Он ходит в серой заячьей шапке и черной фуфайке. Торгует табаком-самосадом на базарчике у вокзала. Найдите его, пожалуйста, и передайте ему эти деньги. Когда в конце сентября наш эшелон остановился у Вашей станции, я купил у старика полмешка самосада, а деньги не успел заплатить, так как эшелон тронулся. Очень прошу выполнить мою просьбу. С уважением — боец Басаргин». — Видя, с какой твердостью арестованный поставил свою фамилию, спросил: — Написал?

— Написал. — Голос Басаргина дрогнул, и комиссар увидел, как в глазах его вспыхнула надежда.

— Денег-то не жалко?

— Товарищ комиссар… — Дальнейшие слова Басаргина были оборваны перехватившими горло спазмами.

— В Уфе будем стоять часа два. Перевод отправишь с вокзальной почты. Пойдешь отсылать его с кем-нибудь из отделения, чтобы все в роте знали: деньги за табак ты старику отправил. Все ясно? — Комиссар резко дернул дверь вагона, и она с грохотом откатилась влево. — А сейчас — марш в вагон! Скажи ребятам, что арест с тебя комиссар снял и приказал отправить старику деньги за самосад.

…Деньги, как приказал комиссар, Басаргин старику отправил. Вся рота об этом знала, хотя почти до самой Москвы нет-нет да кто-нибудь из вагонной братвы подковырнет: «Ну и адресок же ты написал!.. На деревню дедушке!», «Чехов эту историю обстряпал бы по-новой!..», «Хорошо, если начальник станции не хапуга и не алкаш…», «Ничего, даст деду сотню — тот будет рад до смерти…».

Но все это было позади… А вот теперь — Москва, куда летом тридцать седьмого года Басаргин вернулся из пионерского лагеря «Артек», а квартира их была уже занята другими. От соседей он узнал, что отец и мать арестованы, а где находятся — неизвестно.

Железнодорожник оказался прав. Полночи два сцепленных паровоза таскали за собой полукилометровый эшелон по окружной дороге, пока наконец его не вывели на путь следования к фронту. У бесконечного ряда железнодорожных складов эшелон остановился, и бойцы из комендантского взвода, занимавшие вагон где-то в средине состава, бегали по запорошенной снегом платформе и выкрикивали одну и ту же команду:

— Выделить четыре человека из вагона для получения продуктов и НЗ!

Команду выполнили незамедлительно. И на этот раз: не успели бойцы навернуть на ноги подсушенные за ночь портянки, как в проем откатной двери в вагон бухнули четыре мешка. Табак, тушенку и сухари делили строго поровну: каждому по полторы пачки махорки и банку тушенки на двоих. Сухари при свете лучины разложили на сорок две кучки, после чего дневальный по вагону «комукал», а его напарник со списком в руках, стоя спиной к сухарям, выкрикивал фамилии бойцов взвода.

Вряд ли можно придумать более безобидный и более справедливый принцип солдатского дележа харча, рожденного войной.

В двух других мешках были байковые портянки и теплые рукавицы с двумя пальцами. Особой привилегии был удостоен указательный палец — для него была своя собственная ячейка, чтобы ловчее нажать курок винтовки и вырвать чеку гранаты.

Не прошло и десяти минут, как хлебный дух размоченных в котелках с водой сухарей смешался с облаками терпкого табачного дыма. На этот раз с махоркой повезло. Выдали не моршанскую, вонючую, что чуть-чуть покрепче мха из старого сруба, а бийскую — та продирает «аж до самого копчика».

«Душегубка» опустела. Кое-кому было невмоготу и на «палате лордов». Зато блаженствовали обитатели «холодильника». По доброте душевной они пускали «на постой» тех, кому не хватало места у «буржуйки».

Во втором часу ночи в вагон поднялся командир роты. На нем был новенький светлый полушубок и серая командирская шапка-ушанка. Его ладная, подтянутая фигура, туго подпоясанная ремнем и перехваченная с плеча до пояса новенькой портупеей, на которой висела кобура с наганом, выдавала в нем кадрового военного.

Бойцы любили своего ротного. В боях на озере Хасан, будучи командиром взвода, он был награжден орденом Красного Знамени. В музее дивизии хранится подшивка газеты, в одном из ее номеров описан подвиг, в то время еще старшего лейтенанта, Краморенко, который повел свой взвод в атаку против роты самураев, прочно засевшей в укрепленном пункте, и в рукопашной схватке выбил неприятеля из населенного пункта. Был ранен, но поля боя не оставил. За две недели до отправления на фронт Краморенко получил звание капитана.

— Ну как, орлы? — воскликнул капитан, окидывая взглядом еле видные в блеклом свете лучины лица бойцов.

— ПарИм, товарищ капитан!.. Вот уже две недели парим, — донесся откуда-то из глубины вагона, с «палаты лордов», устоявшийся басок.

— Так парим, что аж бока одеревенели, — поддакнул рослый детина, стоявший в накинутой на плечи шинели, делающей его еще внушительнее и могущественнее с виду.

— Могу вам доложить, мои соколы, что парим последнюю ночь. Рано утром почувствуете под ногами землю-матушку. Да такую землю, что дух захватывает!..

— Ленинград? — спросил боец, стоявший в шинели внакидку.

— Нет! — резво ответил капитан.

— Орел? — донеслось из «холодильника».