Высота

Иван Лазутин

Высота

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Только три человека из всех штабных офицеров дивизии Веригина вышли из Вяземского котла на можайский рубеж обороны — начальник штаба дивизии полковник Реутов, начальник артиллерии подполковник Воропаев и полковник Воскобойников. Комиссара дивизии Синявина осколком в грудь сразило насмерть, когда он с Реутовым подводил к деревне Пекарево остатки стрелковых батальонов второго эшелона дивизии. Сам Реутов не видел, как погиб бригадный комиссар. О его гибели ему рассказал ординарец комиссара, который шел рядом с Синявиным. Рассказал сразу же, как только второй эшелон прорыва, миновав разбитую деревню, добрался до леса, где прямо на земле, под березами, спали мертвым сном солдаты головного эшелона.

Первый вопрос, который Реутов задал генералу Веригину — тот стоял, прислонившись к березе, — был о том, живы ли капитан Дольников и лейтенант Казаринов.

— Почему именно они вас интересуют в первую очередь? — не поворачивая головы, словно сквозь сон, спросил Веригин, все больше и больше убеждаясь, что гибель трех санитарных машин с ранеными и медперсоналом лежит на совести полковника Реутова. И тут же подумал: «Боишься трибунала. Это видно по твоему лицу, по твоему поведению. А трибунала тебе не избежать, полковник. Рапорт капитана Дольникова уже пошел по инстанции. Вместе с боевыми знаменами и штабными документами дивизии рапорт вынесли из вяземского котла…»

Реутов молчал.

— Вы не ответили на мой вопрос, полковник, — по-прежнему не поворачивая головы в сторону Реутова, заметил Веригин. На его измазанном глиной новеньком хромовом реглане в нескольких местах свисали клочья кожи — следы осколков или пуль. Высокая серая папаха тоже была вымазала рыжей глиной.

— Я спрашиваю об этом потому, товарищ генерал, что капитан Дольников прислан к нам из Москвы и за жизнь его мы несем ответственность. У нас в любой момент могут спросить, где находятся капитан Дольников и его команда.

— Капитан Дольников жив и ведет за собой почти половину своих солдат. А лейтенант Казаринов? Он интересует вас все по той же причине?

— Казариновым я интересуюсь потому, что нас могут спросить о нем из штаба девятнадцатой армии. Ведь он был послан штабом армии на подрыв моста, а мы своей волей, не связавшись со штабом девятнадцатой армии, подчинили лейтенанта и его группу саперной команде капитана Дольникова.

— К вашему огорчению, полковник, лейтенант Казаринов тоже жив и здоров. Со своими солдатами он выносит на можайский рубеж полковое знамя. Еще вопросы будут? А то я хочу вздремнуть. Через десять минут пора будить солдат. Нужно выводить на можайский рубеж остатки дивизии. Главные бои еще впереди.

…Все это было неделю назад. Тогда Реутов только смутно предчувствовал, что где-то впереди его ждет расплата за совершенное им там, на левом берегу Днепра, Три пущенные в волны Днепра санитарные машины с ранеными и медицинским персоналом не давали ему покоя ни днем ни ночью. Они приходили к нему во сне в самых неожиданных, полуфантастических и полуреальных видениях. Просыпаясь в холодном поту, он старался прогнать преследующие его видения: мост через Днепр и три санитарные машины…

Предчувствие надвигающейся беды подтвердилось на второй день выхода на можайский рубеж, куда с вырвавшимися из окружения жалкими остатками подразделений дивизии пришли и штабные документы. Рапорт капитана Дольникова был передан в штаб Можайского укрепрайона в числе особо важных документов.

«Веригин жаждал моего позора, а может быть, и моей крови… Я это понял еще там, при форсировании Днепра. Он словно ждал моего промаха. Смотрел на меня, как на труса. А под Вязьмой посылал на такие участки наших позиций, где остаться живым было просто чудом. Но, назло ему, я жив. А его нашел осколок тяжелого немецкого снаряда. Но этот рапорт… Рапорт капитана Дольникова… Если бы я раньше знал, что он будет написан так злобно, так доказательно, да еще в такой категорической форме, обязательно нашел бы случай предотвратить его появление. На войне пули летят не только со стороны противника. Иногда в азарте атаки люди падают и от своих шальных пуль. А вот теперь приходится все объяснять следователю трибунала. И ведь как мотает душу, стервец!.. Из бывших гэпэушников. Добрался аж до дедушек и бабушек, о которых я не написал при поступлении в военное училище. Особо отметил, что дед был купцом первой гильдии и имел свои заводы на Урале. Какая связь?.. Зачем ему это нужно?.. Задает все время одни и те же вопросы. Чего добивается? Хочет сбить меня с панталыку, чтобы я сам опорочил себя, признавшись в преступной трусости?.. Нет, гражданин следователь, деда ты не трогай. Не трогай и отца, который в тридцатом году был сослан на Соловки. Почитай еще раз работу Сталина «Головокружение от успехов», и ты поймешь, неуч, что на Соловки в тот год шальной насильственной коллективизации ссылали не только кулаков, но и середняков. Я могу доказать это документально. А уж если говорить начистоту, то из семьи я ушел в двадцать пятом году и жил в городе самостоятельно. И хотя ты оголтелый гэпэушник, а слов Сталина о том, что «сын за отца не ответчик», не забывай. При следующей встрече я их тебе напомню. Обязательно напомню. Война есть война. Если закономерен разлет щепок, когда рубят лес, то кто лишит войну права на неизбежные издержки? Просто мне следует держаться тверже, не юлить, не потеть перед следователем, и правоту свою нужно подкреплять твердыми, уверенными ответами человека, правого в душе перед своей совестью и перед ходом сложившихся обстоятельств. Не мог я не взорвать мост, через который проходили наши санитарные машины. Следом за ними на левый берег прорвались бы немецкие танки. Колонна немецких танков!.. И тогда — капут остаткам всей нашей дивизии и полковым знаменам. Я это докажу!..»

Рассуждая сам с собой и тем самым несколько успокаивая себя, Реутов отвинтил колпачок с фляжки, в которой была водка, налил половину алюминиевой кружки. Перед тем как выпить, посмотрел на часы. Уже одиннадцать. Ночь. Немцы в это время, как правило, замолкают. Немецкий педантизм давал о себе знать даже на войне. Тем более сейчас — в осеннюю слякоть, холод и бездорожье. «То, что Казаринов со мной в одной дивизии, — и хорошо, и плохо, — продолжал вить цепь раздумий Реутов. — Хорошо, что он в моих руках. Я могу послать его на такое задание, с которого он не вернется. Плохо потому, что на опасное задание послать его сейчас будет слишком подозрительным. Следователь трибунала держит нас обоих в поле зрения, он уже дважды брал показания у Казаринова и Дольникова. Хорошо, что Дольникова позавчера отозвали зачем-то в Москву. Наверное, опять по какому-нибудь заданию. Он крупный специалист в области пиротехники, защитил в свое время диссертацию. Ему придется взорвать еще не один десяток мостов, война ведь только начинается… До одного Урала этих мостов сотни… Может, при взрыве одного из них и сам пойдет на дно…»

Тремя большими глотками Реутов выпил водку, закусил огрызком луковицы, который сильно макнул в банку с солью. Он нервничал. Прошло уже полчаса, как он послал ординарца за Казариновым, и до сих пор не было ни Казаринова, ни ординарца.

После выпитой водки его сразу охватил прилив необузданной независимости и чувства превосходства над всеми теми, с кем он до сих пор шел по дорогам войны, с кем и сейчас продолжает идти по ее неисповедимым тропам, где на каждом шагу человека подстерегает смерть.

«Ради спасения дивизии, да что там дивизии — целой армии, я пожертвовал тремя машинами с ранеными. А как ты, комдив Веригин, объяснишь, что сам хотя и тяжело раненный, но из окружения был вынесен, а девять десятых людских душ дивизии остались в кольце?! Убито из них перед прорывом из вяземского котла не больше половины личного состава. Вторая половина попала в плен. Почему ты, генерал, не предпринял самых последних и решительных шагов, чтобы вывести из котла остатки всех своих полков, и почему сам ты выходил в головном эшелоне, а не в арьергардной колонне?.. И почему ты, как спасительную ладанку, носил в своем нагрудном кармане эту мерзкую «телегу» на меня и не сказал о ней ни слова? Ведь ты был со мной, как всегда хотел показать, предельно откровенен и прям».