Страница 7 из 45
— Заткни фонтан!
Даже Кузя, отчаянный выдумщик, сегодня не в почете.
К берегу подходит милиционер. Его знает все население поселка. Грозный страж порядка неодобрительно смотрит на костер: «Запрещено!»
Ребята упорствуют. Милиционер говорит задумчиво:
— Пожалуй, он только красоту портит… Заря плывет…
…Дымит затоптанный костер, дымится земля, белесые полосы тумана колышутся над сонной водой.
Милиционер, охватив руками колени, смотрит вдаль, туда, где разливается вишневый сок зари.
Слышен стук каблучков на ветхом мостике. Негромкий девичий смех. Звук поцелуя. Кузя повторяет его, чмокая на всю округу. На мостике движение — дробь каблучков. Кузя режет предрассветный сумрак двухпалым свистом. От мостика плывет искорка — яркий глазок огня. Пыхая папироской, подходит высокий молодой человек. Это Мишель Сорокин. Он затягивается папиросой, и огонек на мгновение освещает красивый тонкий профиль, косо подрубленные бачки.
— Я, кажется, спугнул твою девушку, — виновато замечает Кузя. — Прости, Мишель.
— Наоборот, ты меня выручил — надоела.
Смех. Лара бросает, не оборачиваясь:
— Это подлость!
— Да, да, да! — вторят Надя и Нина. — Не нравится — не ходи.
— Пожалуй, — охотно соглашается Мишель. — Но мир держится на подлости. Я по сравнению с другими — комашка.
Странный человек Мишель Сорокин. Он молод, недурен собой, неплохо зарабатывает, но для него нет ничего святого. Он охотно вступает с ребятами в споры, но отвечает снисходительно, хотя немногим старше их.
Вот и сейчас Мишель Сорокин не смог отказать себе в удовольствии задеть ребят.
— Мир стоит на подлости? — удивленно говорят Надя и Нина, поглядывая на Лару.
— Смотря какой мир. Горький об Америке что писал?
— Он и о России кое-что писал… У нас и сейчас прохвостов и негодяев немало…
— Ну, сел Мишель на своего конька! — бросает Бобров. — Начинается демагогия — развешивайте уши.
— Не буду вам мешать. — Сорокин поднялся. — Наслаждайтесь природой, цыплята, пока живете на родительской шее, а слезете с нее — жизнь вас не помилует. Не думайте, что кругом все в ажуре…
— Не пугай, не пугай! Живы будем — не помрем, — перебил его Кузя, — а помрем, так спляшем!
Сорокин ушел.
Ника проводил его недобрым взглядом:
— Вот человек, который смотрит на окружающее через черные очки. Пессимист. А вокруг столько красивого — леса, например, или пруд. А тайга? Это же дивная сила! Мощная, самобытная, необъятная.
— Твоя тайга — что. Заводы наши — вот это действительно грандиозно, — перебил его Бобров. — Техника лежит теперь в основе нашей жизни, все остальное — третьестепенное.
— Не забудьте и об искусстве, — заметила Лара. — Оно помогает людям, учит их. Инженеры, техники и рабочие тоже ходят в театр и любят его.
— Я, собственно, не то хотел сказать, — смешался Бобров. — Я понимаю…
— Чувствую, Валя. Человеку дано ошибаться.
«Какая она умная! — восторженно думает Андрей. — Замечательная девушка!»
Рассвело. Ребята разошлись по домам.
Двадцать первого июня Андрей возвратился домой за полночь. Наскоро поужинав на террасе, он принялся не спеша собирать вещи. Утром должно было осуществиться наконец то, о чем старшеклассники мечтали весь учебный год, — экскурсия по Волге.
К этой поездке ребята готовились целую зиму. Копили деньги, натачивали рыболовные крючки, закупали блесны и лески. Андрей и Валька Бобров бродили по лесу, пристреливая ружья, набивали легкие картонные гильзы тяжелой дробью.
Глава экспедиции, Иван Григорьевич, учитель русского языка, списался со знакомым бакенщиком и заказал две лодки. Маршрут вырабатывали всем классом. Иван Григорьевич, объездивший и исходивший весь Союз, пригласил консультанта из Московского клуба туристов. Консультант одобрил маршрут и рассказал о предстоящем путешествии столько интересного, что собрание затянулось до поздней ночи.
Андрей достал из кладовой рюкзак, вынул записную книжку и стал укладывать вещи по составленному ранее списку. Старые ботинки, компас… Кассеты и пленка… Кружка, особая ложка-вилка, которую отец привез еще с гражданской войны, котелок, топорик… Крохотная подушка, которую бабушка называла подушонкой. Список был длинный, и, покуда Андрей собрался, совсем рассвело.
Уложив вещи в рюкзак, Андрей решил залить воском патроны, чтобы предохранить их от сырости. Едва он успел накапать расплавленный воск свечи на донышко патрона, послышался условный свист.
«Ника!» — обрадовался Андрей и выбежал в сад.
Утро народилось чудесное. Из-за леса всходило солнце. Косые лучи, пробиваясь сквозь многометровую изгородь сосен, мягко ощупывали землю.
— Почивать изволите, уважаемый? — широко улыбнулся Ника. — Нехорошо!
— Ты-то когда встал?
— Полчаса назад.
— А я и не ложился.
— Молодец, Андрейка! Давай по этому случаю разомнемся! — заорал Ника и обхватил приятеля сильными руками.
— Тише, ты! Разбудишь моих. Спят еще…
Ребята проверили содержание мешков. Ника спешно подшил треснувшую лямку рюкзака.
— Пора, — прошептал он. — Иди прощайся с родичами.
У школы собралось уже много народу. Ждали Ивана Григорьевича. Друзей встретил одетый по-походному Валя Бобров.
— Привет, ребята! Теперь все в сборе. Иван-Гриша что-то запаздывает…
— На него не похоже — человек педантичный.
— Да, — серьезно заметил Ника, — мне замечания в дневник записывал очень аккуратно, ни одной недели не пропустил: педант.
Валька Бобров уничтожающе посмотрел на Нику:
— Звонарь!
Андрей поглядывал на скамеечку, где в окружении подруг сидела Лара.
— А что это Панова не видно?
— Раздумал ехать. Этому бахвалу с нами неинтересно.
Солнце поднялось высоко. Ребятам надоело ждать, и они побежали к волейбольной площадке.
Едва успели сыграть партию, как услышали издалека голос Игоря Копалкина:
— Ребята, скорей сюда!
— Иван Григорьевич пришел! — заторопился Бобров. — Бежим, ребята!
У скамейки сгрудилась возбужденная молодежь. Запыхавшийся Андрей прибежал последним, протискался вперед.
Бледный Иван Григорьевич, как-то странно улыбаясь, молча смотрел на своих учеников.
— Что такое? — перевел дух Андрей.
—. Дорогие мои ребятишки, — ласково заговорил Деревянщиков, — рухнула наша затея.
Ребята замерли. Больше всего их поразил необычный тон учителя. Грубоватый, шумный, он никогда так не разговаривал.
Иван Григорьевич пошел к зданию школы, и ребята безмолвно потянулись за ним.
Деревянщиков попросил сторожа отпереть учительскую и включил радио. Четкий голос диктора передавал правительственное сообщение.
Учитель молча стоял у стены, не сводя глаз с ребят, напряженно ловивших каждое слово. Неуловимые тени блуждали по их лицам. Девять лет он знал эти лица. Девять лет смотрел в их глаза. Он изучил характер каждого — его способности, качества, наклонности, слабости. Он мог часами, говорить о каждом из них, настолько хорошо, обстоятельно он знал их. Но теперь перед Иваном Григорьевичем, казалось, стояли другие ребята. Нахмуренный, серьезный Валя Бобров, мгновенно повзрослевший, разминал пальцами папироску. Не улыбался Черных — лицо его, лишенное белозубой улыбки, выглядело необычно суровым. Хмурила красивые брови Лара. Красный от волнения Андрей сжимал двустволку. Кругленькая Надя и маленький Игорь Копалкин слушали, открыв рот. Нина Шишкова сушила платочком слезы. Кузя, озорной, отчаянный Кузя, приносивший столько хлопот школе и родителям, неподвижно стоял у приемника и задумчиво крутил пуговицу на старенькой куртке.
Радио смолкло.
— Ну, друзья, — проговорил Иван Григорьевич, — ступайте по домам и подумайте, как помочь родине в трудный час.
Через час на станционной платформе Андрей поджидал товарищей. Дома он застал только бабушку — веселую, говорливую старуху. Отец уехал в райком партии, мать пошла на рынок.
— Значит, не едешь, Андрюшенька? — бабушка жевала беззубым ртом, довольно улыбалась. — Ну и слава тебе, господи, как говорится…