Страница 21 из 45
Блестящее, искрящееся, пышущее жаром лезвие замаячило у самого глаза.
Кричи «Хайль Гитлер», ублюдок! Считаю до трех… Раз, два…
Да здравствует родина! Смерть фашизму!
— Получай!
Андрей зажмурился, но удара не последовало, послышался шум. Андрей приоткрыл глаз. Высокий офицер оттаскивал от него эсэсовца.
— Вы с ума сошли, гауптман?
— Прекратите, Вилли!
— Я убью этого щенка!
— Нет, не убьете, он мне нужен.
— Но зачем же?
— Хотя вы служите у господина Гиммлера, я не обязан давать вам отчет.
— Как вы смеете? — заорал Вилли.
— Смирно! Приказываю покинуть дом. За неисполнение приказа расстреляю на месте!
Вилли успокоился. Уходя, он нагло прищурился.
— Вы проявляете подозрительное рвение, защищая коммунистов. Я это вам припомню, господин гауптман.
Гауптман положил руку на кобуру парабеллума. Эсэсовцы ушли.
Андрей ничего не понял. Зачем он понадобился этому офицеру?
Капитан позвал ординарца и приказал накормить пленного. Конопатая физиономия солдата растянулась, как резина.
— Я не ослышался, господин гауптман?
— Исполняйте, — холодно проговорил офицер.
И ординарец заметался по дому, разыскивая щепу на растопку плиты. Открывая специальным ножом консервы, он покосился на красноармейца — а вдруг это сын какого-нибудь крупного большевика, министра, маршала? Ординарен изобразил на подвижном лице угодливую улыбочку и пригласил жестом пленного к столу:
— Битте, герр офицер!
Андрей угрюмо наблюдал за действиями фашистов. В ответ на приглашение он покачал головой и, мобилизовав все свои познания в немецком языке, ответил:
— Данке!
Гауптман, удивленный отказом, вызвал переводчика и попросил объяснить пленному, что с ним ничего худого не сделают и завтрак его ни к чему не обяжет. Господин офицер хочет только поговорить с ним и ждет откровенных, честных ответов на свои вопросы.
— Он категорически отказывается, — сказал переводчик, побеседовав с Андреем. — Простите, господин гауптман! Переведу дословно: мальчишка заявил, что не может сидеть за одним столом с национал-социалистами.
— Какая неблагодарная свинья! — возмутился ординарец.
— Хорошо. Спросите его, чего он желает.
Курганов понял вопрос и, не задумываясь, ответил:
— Бить фашистов!
Задохнувшись от возмущения, переводчик выполнил свою обязанность.
— Да, — задумчиво проговорил офицер, — русский откровенен, и это заслуживает наказания.
— Вы абсолютно правы, господин гауптман! — не выдержал ординарец. — Позвольте я это сделаю во дворе, здесь мы все забрызгаем.
— Нет. Я застрелю его сам.
— О! Я вас понимаю…
Офицер щелкнул парабеллумом, вгоняя в казенник патрон.
— Рус! Форвертс! Марш!
Бледнея, Андрей сошел с крыльца. Двор был полон немецких солдат. Они сидели под навесом у сарая, шарили в деревянных сундуках с крышками, заклеенными картинками, рылись в куче тряпья, сброшенного с чердака.
Андрей прошел сквозь строй гитлеровцев, вышел за ворота и зашагал по извилистой лесной тропе в сторону от дороги.
«В лесу хочет, — мелькнуло у него в голове. — Хорошо, хоть не буду валяться на дороге».
Лес густел. Андрею вспомнилась родная Ильинка, сосновый бор, багрянец заходящего солнца, женщины с лукошками, набитыми доверху тугими красноголовыми грибами.
— Хальт! — металлическим голосом приказал гитлеровец.
«Ну, все, сейчас выстрелит в спину». Андрей повернулся, глянул в черный провал пистолета.
Офицер, молча смотря на красноармейца, опустил пистолет.
— Уходите и возвращайтесь в свою Москву, славный парень.
Курганов не понимал.
— Нах Москау. Вег, вег, шнель!
Офицер снял огромную фуражку с мрачной эмблемой смерти, и от этого его лицо стало простым, человечным. Перехватив парабеллум в левую руку, он протянул Андрею правую.
— Камрад!
Пораженный Андрей, косясь на пистолет, прошел мимо немца с повисшей в воздухе рукой. Андрей боялся обернуться и шел все дальше и дальше, вобрав голову в плечи, ожидая смертоносного удара в спину. Когда он исчез за кустами, гитлеровец вскинул пистолет и два раза выстрелил в хмурое темнеющее небо. Он спрятал парабеллум в черную треугольную кобуру, провел рукой по вспотевшему лбу и, взглянув на место, где только что стоял русский, грустно улыбнулся. Тяжелые ботинки русского солдата выдавили в вязком болотистом грунте две ямки, хлещущий дождь быстро наполнил их холодной серой влагой.
Ночью в лесу было холодно. Мокрая трава звенела под ногами, как жестяная, обледеневшие сучья деревьев и кустарников больно хлестали по лицу. Андрей устал, закоченел, но шел все вперед и вперед. У него не было компаса, он не умел определяться на местности по звездам, да если бы и умел, то не смог бы этим воспользоваться: белесая хмарь затянула все небо. Единственным ориентиром был далекий гул битвы на востоке, и, по мере того как боец двигался вперед, гул становился слышнее, наползал все ближе и ближе.
Повалил мокрый снег, устилая землю белым покрывалом. Стало светлее, ночь отступала. Ветер швырял в лицо водянистые хлопья, лес под натиском упругих воздушных струй глухо шумел. В сумраке возникали тысячи непонятных звуков; таинственное и необъяснимое рождало страх. Прямо над головой Курганова послышалась какая-то возня, и кто-то страшным голосом крикнул:
— Ух-ху-ху-у!
Страх сжал сердце. Андрей взглянул наверх и облегченно вздохнул — толстый взъерошенный филин, беспокойно мерцая круглыми фонариками глаз, тревожно когтил мохнатыми лапами поломанный сук.
— Черт паршивый! — перевел дух Андрей. — Как напугал!..
В былое время он поймал бы лесного хищника и привез домой. Андрей очень любил всяческую живность. Дом всегда был полон собак и кошек, постоянно приносивших лающее и мяукающее потомство. По комнате прыгали ручные белки, в клетках под потолком заливались желтые и зеленые кенари. Чердак был отдан в полновластное владение голубям.
Утробный бас тяжелого орудия рассеял воспоминания. Под утро Андрей выбился из сил и, миновав разбитый, сгоревший танк, тяжело опустился на заснеженный бугор. Склонив голову, он сидел, сгорбившись, уткнувшись лицом в колени.
Холод привел его в чувство. Вставало солнце. Очень хотелось есть. Андрей машинально сунул руку в карман шинели и вдруг вытащил сверток… Бутерброд с маслом и колбасой. Он не верил своим глазам. Откуда это? Не раздумывая, он откусил большой кусок и торопливо стал есть.
Несколько крошек упало на снег. Андрей нагнулся, чтобы поднять их, и отшатнулся: из снега к нему тянулась заледеневшая сизая рука.
— Мертвец!.. Андрей, клацнув зубами, вскочил и с ужасом увидел, что сидел рядом с убитым фашистом.
Впрочем, он сейчас же забыл об этом. Одна мысль не да-вала покоя: откуда хлеб? Неужели немецкий офицер?
…Поздно ночью полковые саперы, минируя передовую, заметили человека, который, извиваясь, медленно полз к линии советской обороны. Когда саперы привели его в землянку, они увидели, что по лицу бойца, смешавшись с грязью и кровью, текут слезы.
Москвы Андрей не видел. Той же ночью его перевезли в закрытой санитарной машине в госпиталь. Всю дорогу он спал, не просыпаясь даже, когда машина подпрыгивала на выбоинах.
Наконец машина остановилась, и Андрея вместе с другими ранеными отправили в моечную. Пожилой санитар помог ему раздеться, закутал простреленную руку клеенчатым полотенцем, положил защитную непромокаемую повязку на глаз.
— Теперь ступай мыться, сынок!
Невиданное блаженство — теплый молочный пар, горячая вода, нагретые скамьи-лежанки. Андрей в полусне опустился на лавку; чьи-то проворные быстрые руки ловко отмыли фронтовую грязь, осторожно вымыли голову, подержали под душем, досуха вытерли вафельным полотенцем. Только в предбаннике Андрей обнаружил, что мыли его две молоденькие женщины. Выхватив у них белье, он стремглав бросился в дальний угол. От стыда был готов залезть под широкий кожаный диван, перекочевавший в госпитальную баню из какого-нибудь профессорского кабинета.