Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 7 из 8



Сначала повышаем стоимость времени мужчин, потом мы видим, что у нас есть ресурс – бабы не работают, бабы занимаются чёрт-те чем: стоят у плиты, с детьми возятся. Ну-ка давайте их в экономику бросим и за счёт этого тоже накрутим стоимость их жизненного времени и получим прирост общего капитала, связанного с человеческим временем. После этого начинаем смотреть – а где у нас ещё фермеры сидят. Сокращаем эти медвежьи углы, заставляем их мигрировать в город. Сначала безработными, потом используем их на примитивных строительствах дорог, заводов. Если они в конечном счёте всё же оказываются безработными, то мы нагружаем их функцией участников социальных программ, то есть они получают пособие, и вокруг них крутится ещё много людей, которые получают за то, что занимаются этими безработными.

Таким образом, прогресс заключается в том, чтобы наращивать стоимость человеческого капитала. Которая заключается в оценке времени, а ведь это, честно говоря, есть отчуждение в чистом виде, то есть это прямое ограбление человека. Да, конечно, офисный планктон не будет сравнивать себя с дедами и прадедами, потому что офисный планктон ходит на фитнес, в ночные бары и клубы и он доволен своей жизнью. Но ведь офисный планктон двумерен абсолютно, ибо вся его жизнь – это трансформация длительности в стоимость. Вот это и есть прогресс.

О. Д.: Что получается? В чём смысл? Я так понимаю, что идеализм, который был во многом определяющим сто – сто пятьдесят лет назад, сейчас не продаётся. Продаются автомобили, айфоны, фитнес, а идеализм продать нельзя, разве только в виде секты какой-нибудь или подходящей религии для общества. В этом дело?

Г. Д.: Я думаю, что ситуация реально такова, что сто пятьдесят лет назад идеализм никто не продавал, он был остаточным, это была задержка предыдущих матриц, которые не успели ещё рассыпаться. Можно отметить, что обыватель всегда живёт в предыдущем столетии, а элита – в следующем. Скажем, в XX веке средний человек живёт в XIX, а авангард – в XXI веке. То есть авангард находится в постмодерне, а обыватель и низы – ещё при Дарвине, при теории эволюции, при борьбе с церковью.

О. Д.: Я сейчас подумал, а может, не так плохо, что столь много обывателей? Пусть это стадо живёт себе и живёт, а люди смышлёные, быстро соображающие могут получить себе много благ жизни.

Г. Д.: Так это приведёт к тому же самому, к колбасе и к аргументу тела. Вопрос, однако, заключается в том, что, если мы имеем цели в жизни, они всегда автоматически уходят за рамки сугубо индивидуально человеческие, то есть они являются надындивидуальными. Фактически невозможно иметь цели, которые были бы ограничены рамками человеческого индивидуально-телесного формата. Есть такой убогий вариант, это американская мечта, индивидуальный проект каждого американца. Когда американец рождается, у него есть задача реализовать некий образ: домик, семья, которая растит детей, газонокосилка и определенное комьюнити вокруг в данном местечке. Но это, я бы сказал, исключительно уродливая вещь, она была бы ничего себе, если бы была замкнута и склеена клейкой лентой, как в некоторых американских фильмах показывают, – бесконечное вращение на том свете. Вопрос в том, что человек смертен, а смертность ставит вопрос о смысле всего остального…

О. Д.: Смертность человека всему придаёт смысл…



Г. Д.: Да, она всему придаёт смысл и одновременно лишает смысла многое. Все эти мелкие детали, которые погружают человека в жизненный сон: домик, газонокосилка, дети, пошедшие в школу. Я называю это «минимальным человеческим пониманием». Я писатель и делю людей на две группы: которые его имеют и которые не имеют. Не имеющие могут быть очень талантливыми. Но поясню, что я хочу сказать: есть Лев Толстой, он классический обладатель этого «минимального человеческого понимания», которое он выразил в рассказе «Смерть Ивана Ильича». Иван Ильич обнаруживает, что он умирает, и он шаг за шагом понимает, что всё, что для него было ценностью, абсолютно бессмысленно. Он думает: у меня есть Анненская лента, Станиславский меч, я тайный советник, но всё оказывается мелочью перед лицом смерти. У Льва Николаевича Толстого было это минимальное человеческое понимание, которое начинается с отмены всех ценностей первичного жизненного сна перед лицом смерти. Парадокс, но у Достоевского его не было. Достоевский не имеет минимального человеческого понимания и избегает его иметь. Он более драматичный, более насыщенный, но у него нет этого минимального человеческого понимания. Так вот, Америка стоит на полном отсутствии минимального человеческого понимания, у неё вообще нет идеи, что смерть отменяет весь этот бред, который называется жизнью.

О. Д.: Вот как. То есть ты живёшь один раз, и постарайся от этой жизни больше всего забрать, правильно я понимаю такую логику?

Г. Д.: Я думаю, концепция заключается в том, что ты реализуешь одно желание за другим. Они же как говорят друг другу и всем остальным: «В этой стране ты можешь сделать всё, что хочешь, можешь стать кем хочешь, реализовать любой план, ты можешь даже стать президентом США». Всё это вместе образует яркий фейерверк возможностей, из которых исключены те, что эта штука гаснет или её можно обесточить. И потом, если посмотреть изнутри, то президент США ничем не отличается от чирлидера (девочки, которая мотивирует команды, размахивая флажками). Всё основано на том, что человек находится в глубоком сне и этот сон не должен прерываться. Потом он засыпает в доме для престарелых и просыпается, когда к нему приходят родственники попрощаться.

О. Д.: Я когда-то в молодости прочитал Жана-Поля Сартра, если не ошибаюсь, концепцию смысла жизни, и была она сформулирована примерно так: «Смысл жизни в том, чтобы поинтереснее замаскировать бессмысленность своего существования». Меня, конечно, огорчила эта идея, я пытался как-то поинтереснее маскировать бессмысленность своего существования, но ничего особенного не получилось. Что же делать, я вас спрошу, как человека умудрённого? Какой же выбирать путь?

Г. Д.: Я почему остановился так подробно на американской бессмыслице? Потому что я хотел сказать, что любое движение к смыслу выводит нас за рамки чисто человеческого пространства, то есть дома и семьи. Это всегда проект, связанный с перешагиванием границы. Почему, собственно говоря, в традиции революционных движений, в исторической традиции социализма всегда говорилось о новом человеке? Потому что нет смысла давать свободу, равенство, полноту материальных возможностей человеку, который имеется сейчас. Мы имеем вокруг себя таких людей, которых мы наблюдаем. Допустим, с позиций французских просветителей XVIII века мы говорим, что все права перейдут самим гражданам, и будем добиваться, чтобы короля не было, а взамен него все плясали бы под карманьолу, и все эти людишки были бы вместо короля. Даже для самых крутых якобинцев такое было бы бессмысленно. Поэтому подразумевалось, что люди будут другими, что они действительно превратятся в сверхлюдей, титанов, ангелов, и им будут принадлежать и равенство, и братство, и свобода, и всё-всё-всё. Но это есть перешагивание границы. Если утверждать, что всё должно принадлежать этим серым, убогим, ничтожным, я думаю, что от этого открестился бы и Жан-Поль Марат, и все бы открестились. У многих есть идеи перешагивания за границы человека, и это правильно, потому что человек – это туча, которая чревата молнией. Я не хочу здесь цитировать Ницше: «…я учу вас о сверхчеловеке; он – это молния, он – это безумие», нет. Сверхчеловек – это не религиозная концепция, это антирелигиозная концепция. Но саму религию надо понимать шире. Религия – это не только поклонение Творцу, это гораздо более путаная вещь, для которой поклонение творцу есть некий фон, некое оформление. Религия – это проект преодоления чудовищной тягости, чудовищного закона тяготения. Мы все находимся в поле тяжести, не просто в поле земного притяжения, а под воздействием гравитации. Мы находимся в гравитационном поле: это то, что превращает энергию в вещество, то, что сгущает субстанцию. Сначала субстанция огненная и лёгкая, свободная, бесконечная во всём своём протяжении, а потом она превращается в сгусток, в чёрную дыру на выходе, и это рок. Рок – это есть движение от лёгкого и субтильного к густому, плотному и не выпускающему даже свет из своих чёрных объятий. Это и есть то, что именуется движением времени, движением рока. Собственно говоря, пафос дохристианских, доисламских, греческих героев – Одиссея, Ахилла – в чём состоял? Они бросали вызов року, они поднимались и бросали вызов року, бросали вызов гравитации, понимаемой в метафизическом и духовном смысле. Это суть религии. В чём заключается сверкающий пафос монотеизма, ислама? В том, что этим героям дано обещание – они будут правы. Древнегреческим героям никто не давал обещания, что они будут правы. И Одиссею, и Ахиллу никто не давал обещания, что они будут правы.