Эпитафия

Марина Саввиных

ГЛИНЯНЫЙ ПЯТИГРАННИК

(этюды о женской непоследовательности)

ЭПИТАФИЯ

Мы зависим от знаков больше, чем они от нас. Эта плита сплошь покрыта черными значками. Говорят, под ней покоятся останки большого человека. Его глаза смотрели. Его губы целовали. Пальцы ласкали чужую плоть и сжимали перо Разве может впитать живое холодный галечник механической машинки?! Пальцы, сжимавшие перо, молчаливым усилием призвали небесные силы, чтобы потом запечатлелось на камне Нечто неуничтожимое...

Но кто это прочтет? Что кроется за черными значками? Они здесь - значит, ничто не исчезло. Они полны неведомого смысла - значит, тот, чью жизнь они впитали, никогда не явится на сцену. Он был. Он есть. Он - не откроется. Пока не пожелает приблизиться Читатель, равновеликий тайне.

1.

Он сочинил роман. Без начала и конца.

Когда он спал на неудобном ложе, сквозь потолок хохотала Ночь. Тридцатью двумя холодными сухими звездами.

Наверное, звезды не светились. Или светились слишком ярко. Потому что по комнате - туда и сюда - ходили взрослые люди и говорили взрослые речи. Самому себе странный Кант произносил извилистые фразы. Сардонический Борхес то и дело извлекал из жилетного кармана тикающую старинную безделушку и назойливо лез в глаза. Прямо в сон, под сомкнутые веки. Кто - то лопотал по-английски. Кто - то панибратски " тыкал " обезглавленной шотландской королеве...

Это было утомительно. Не помещалось в роман. Который был камерным, как camera obscura.

Когда он спал, из тараканьих щелочек в полу просачивался отдаленный детский смех. Похожий на облетающий стеклянный одуванчик. Пучок пушистого звона, расточающегося во все стороны тонюсенькими мелодичными прядками. При смехе несуществующего младенца тени стушевывались, начинали неразборчиво бубнить и, наконец, исчезали. Наступало утро. На маргинальные пустоты романа падал розовый свет.

Однажды он понял, что мечтает родить ребенка. И сразу же что-то мягко, но упорно, зашевелилось, затрепыхалось в области сердца. Он удивленно прижал к груди руки и услышал: там бьется что-то постороннее - новое и живое. Какой-то дополнительный к собственному сердцебиению источник пульса. Так он узнал, что мужчины родят детей из сердца. И это, надо сказать,не менее опасный и болезненный путь, чем все прочие. Опасность была так очевидна, что он устрашился. Но было поздно. Дитя настойчиво просилось на свет.

И тогда, зажмурившись, чтобы нечаянно не умереть от предполагаемой боли, он отделил от себя крохотную девочку. Именем - Ариадна. Иначе - Аля.

За неимением других продуктов детского питания он стал

кормить ее своей кровью.

А кроватку поставил в самой середине романа, предварительно прикрыв ее таким шатерчиком из непромокаемой ткани, вроде туристской палатки... Все-таки этот ночной оскал. Звезды небезопасны для ребенка. Особенно при таком вскармливании.

Теперь в романе появилась Героиня.

2.

Горин гордился ею. В ней чувствовалась порода. Дремлющая девочка улыбалась неведомым Горину снам, а ее ручка на синем атласе одеяльца напоминала кисть балерины Улановой в последнем па "Умирающего лебедя". Все в ней было так беспричинно мило... так странно...

3.

Он предполагал, что такое может случиться. Но не ожидал, что столь скоро и радикально. Взрослые, прежде бесцельно слонявшиеся по квартире, вдруг стали проявлять к роману повышенный интерес. Первым отважился Еврипид. Он устроил в правом нижнем углу замечательную детскую в ложноклассическом стиле. Самым забавным ее украшением в конце концов оказалась копия знаменитой Артемиды Эфесской - со множеством полных меда и млека сосцов, расположенных длинными рядами по всей передней части торса... Потом уже все стали баловать девчонку без разбору - кто чем мог.

Аля росла не по дням, а по часам. Все умнела. Все хорошела. Это было гениальное дитя. Кровь от крови гениального Горина.

4.

Как это всегда бывает, когда в игру вмешиваются взрослые, пространство романа с неимоверной быстротой заполнилось множеством ненужных и даже вредных вещей. Изящная детская, в которой обитала Аля, превратилась в комнату обычной квартиры в банальнейшей девятиэтажке стандартного микрорайона большого сибирского города. У Али - откуда ни возьмись! объявились родители. Нормальные родители. Родные. Папа и мама. У родителей было прошлое, из которого каким-то очень обычным способом вытекало существование обычной школьницы. Один только Горин знал, что - к чему. Но он не хотел входить в роман, а незаметно похаживал вокруг да около и время от времени незначительным движением указательного пальца поправлял что-нибудь, слишком явно нарушавшее установленный порядок. Так, очень многие второстепенные персонажи вдруг воображали себя центральными фигурами, загораживая Горину обзор уголка, отведенного Героине.

Горин " отщелкивал " их с неумолимым постоянством, расчищая жизненное пространство для своего детеныша, вокруг которого бегали, прыгали, дрались и дразнились точно такие же существа.

Горин испытывал по отношению к ним сложное чувство любопытства, умиления и жалости. Умненькие мордашки с круглыми от вечного удивления глазами, неутихающая болтовня, в которой, как солнечные искры в дождевых каплях, нет-нет да вспыхивают перлы словесности!

Дети - дети... Горин ничего не имел против детей. В этих еще не привыкших к сопротивлению душах трепетало вожделение глины к руке скульптора - и скульптор, живущий внутри горинского Я, не мог не радоваться и не устремляться навстречу. Горину пришло в голову сосредоточить вокруг Али нечто непреходяще детское, во всем подобное ей, может быть, даже равноценное... Да взрастет от корней моих древо в саду, а не в степи голой! Горин с азартом приступил к возделыванию сада!

И появился Класс. Удивительный Класс. Детская Вселенная, поглощавшая авторскую энергию, как электростанция горючее сырье.

Алины одноклассники казались одержимыми демиургической мощью чуть ли не подстать самому Горину. С ними можно было говорить! Монолит горинского одиночества дал ощутимые трещины. Солнечные лучи засквозили над головой.