Дол Заповедный

— Ну и что? Что дальше-то? — спросил Елистарх.

— А ничего. Как он раскололся, так с тех пор там и лежит, травой зарос. Но — учти, каждая его половина — хоть она и половина, а тяжелая. Ох, и тяжелая! — Авила Парфен смутно улыбнулся. — Смекаешь?

— Смекаю. — Елистарх повертел головой, почесал бороду. — Ты хочешь сказать, Авила Парфен, что и одна половина жернова утянет под воду на дно, если ее мне на шею привязать?

— Да.

— Ну, это еще поглядим, — оскалился Елистарх. — На чью шею ту половину привязывать придется.

— Оно так, — согласился Авила Парфен. — Да ты, Елистарх, в рассуждение еще и то возьми, что привязывать не я один буду. Люди помогут. Вон — Ворон сидит. Он же мне и подсоблять будет.

— Ась? — повел Елистарх глазами на Ворона. — Неужели будет? Подсоблять?

— А как же! — Ворон погладил усы, бородку, кашлянул. — Дело-то общее. Как же не подсобить.

— Та-а-ак, — протянул Елистарх. — Это я понимаю. А за Вороном и другие подсоблять потянутся? Так или не так?

— Так, — кивнул Степан. — Что Ворон, то и мы. Да ты, милый человек, не сомневайся, мы это быстро соорудим — глазом моргнуть не успеешь — на дне окажешься, и жернов рядом. Любо-дорого.

— Спасибо, — Елистарх потрогал шею, поскреб опять бороду, — это я тоже понял. Промыслу моему вы тут заграду ставите. А я-то думал вас потешить.

— Не надо, — сказала вдруг Серафима. — Не надо нас брагой да вином тешить. Уходи.

— То есть, как это — уходи?

— Так — уходи и все, — повторила Серафима. — Я ж тебя вижу. Ты от своего зелья не отстанешь, а с людей все будешь тянуть и тянуть. Вот тебе и навесят за то жернов на шею. Одно у тебя спасенье — Дол покинуть, в мир уйти. А там — что хочешь делай.

— Пожалуй, — крякнул Елистарх. — Там я себе места найду.

— Кто сюда, а кто — вон, — сказал Иона.

Наступило молчание. Смотрели в огонь, думали, вспоминали.

Ионе вспомнилось, как тому назад года с два его на той стороне, в сторожевой избушке, сонного, трое лихих людей захватили. На рассвете он очнулся — видит — связан. А рядом трое сидят, глядят на него.

— Ну? — спросил рябой, — он у них, смекнул тогда Иона, за атамана был. — Если жить хочешь, должен ты нас к своим вывести, дорогу показать. Понял?

— Понял, — повторил за рябым Иона.

— Ну и ладно. Да не дури. А то…

— Чего там… И так вижу.

— Развязать его, — приказал рябой.

— Что-то он скоро соглашается, — в сомнении сказал второй. Одного глаза у него не было, а тот, что был, — черный, горячий — буровил Иону зло, недоверчиво.

— А чего ему не соглашаться, — прохрипел третий, невысокий, жилистый. Достал со спины из-за пояса топор, потрогал корявым пальцем — остер ли? — крякнул, посмотрел на Иону. — Он же все понимает. Верно?

— Верно, — сказал Иона.

Повел он их. Рябой шел следом, держа наготове палицу с железными шипами.

— Мы этот Дол ваш Заповедный давно высматриваем, — говорил позади не спеша, с придыханием, — то в одном месте про него слух идет, то в другом. А толком ничего не разберешь. Теперь поглядим, казны пошарим. Лебедь у вас там белая, говорят, живет, а? Ничего, и лебедь нам сгодится. Пощупаем, какова на вкус.

Завел их Иона в чарусу, в омут бездонный, изумрудной травкой подернутый. Никто из троих и пикнуть не успел — сгинули. Одни шапки плавать остались. Да и те после потопли. А травка, как и прежде была, — все изумрудом нежным зеленым зовет, светится.

В другой раз погнался за ним по тропе человек плечист, рыж. Выскочил из-за дерева — подстерег, ирод — засвистел страшно, вдарил кистенем на ременной петле, да промахнулся. Бежал сзади, ногами топал, грозился, кричал что есть мочи — «стой!». Да где там — стой! Навел его Иона на лук настороженный. Сам в сторону метнулся, а тот, конечно, струну натянутую задел. Еле слышно саженная стрела всего и свистнула нежно, да и того хватило — насквозь проткнула — как бежал, так и ткнулся плечистый замертво рыжей бородищей в землю.

…Смотрел Иона в огонь, губы его шевелились.

— Приют заповедный, незнаемый… — тихо шептал он. — Обитель малая лесная, благословенна будь… Сохрани ее, господь, и укрой от злых, от несытости их и немилого стяжания — человекам в радость, в спасение.

«Да, — подумалось тут же Ионе, — от злых, что там бродят, пути ищут, разорить хотят… От них господь-батюшка укроет. А тут свои, Елистарх неправедный, изнутри разорить может. Гнать его, гнать сей же час. А потом? А потом он, Елистарх же, чего доброго, и наведет тех самых, — злых… А что делать? Не бросать же его в чарусу…»

А Ворон, глядя в печь, на игру огня, вспоминал, как прошлым летом стоял он в тенистом саду на коленях перед царем Иваном и снизу вверх глядел на лик царский. А дьяк, по правую руку стоя, о Северьяновой слезной челобитной ровным голосом говорил неспешно, и царь Иван слушал, преклонив ухо. И Ворон царские очи видел, и холод ледяной входил в его сердце, и чуял он, что милости не будет. Вот и убежище одно только и оказалось, в чаще лесной, от очей нещадных укрытое…

Встали прощаться, уходить.

Елистарх опять губы, улыбаясь, распустил:

— Коли гоните — что ж — уйду.

— А уйдя, Елистархушка, сделай милость, помалкивай, не бери грех на душу, — сказал Иона. — Не наводи на нас ни государевых людей, ни татей лесных, жадных. И нас помилуешь, в грех не введешь, про жернов не заставишь вспоминать.

— Ужо, — тихо отвечал Елистарх. — Ни сам греха не возьму, ни вас в грех не введу. Да только знайте: за других я не ответчик.

— Это за каких — за других? — спросил Ворон.

— За других, значит, — за других. Васюта Выксун, мнится мне, тоже спит, а во сне видит, как бы уйти.

— Это — его дело.

Ушли. Ворон пошел проводить. Серафима осталась одна. Стала убирать посуду со стола — на полки, что были по стенам.

Тут в избу постучали.

Серафима отворила дверь, вошла Лебедушка в платке накинутом. С холоду румяна, глаза блестят. Улыбается несмело.

— Можно?

— Заходи, заходи, лапушка. Что ж ты так — в одном платке?

— Да тут недалеко. Одна ты, тетушка Серафима?

— Одна.

— Вот и хорошо. Пошептаться с тобой тайно.

— А о чем же, Лебедушка?

— О том, что на сердце.

— И что же на сердце у тебя?

— Смутно.

Лебедушка откинула платок с головы, присела к печке. Долго молчала. Серафима опустилась рядом.

— Дева я, — заговорила наконец поздняя гостья, — а ты жена. Ты все знаешь, а я ничего не знаю. Ты мне скажи, каковы они, можно им верить? Или нельзя?

— Это кому?

— Им — мужикам.

— Это, Лебедушка, темная вода.

— Мне Васюта покою не дает. Уж такой ласковый! Просто — утешенье одно!

Лебедушка засмеялась тихо, и смех ее был тревожный.

— Они, мужики, разные, — сказала Серафима.

— Темная вода, говоришь?

— Когда как. Когда — темная, а когда и светлая.

— А как узнать? Чтоб ведать: когда — светлая, когда — темная.

— Ах, Лебедушка, да как узнаешь, когда он, мужик, иногда и сам про себя не знает, какой он!

— Как же так?

— Да так. Он, мужик, иной раз врет, и сам же и верит. Как ребенок.

— Неужто?

— А ты думаешь! Вот тебе-то Васюта что говорит?

— Говорит: уйдем! Здесь скука, а там жизнь сладкая. Наряжу, как царицу, все у нас будет!

— Вот видишь. Ты что ж сама-то думаешь? Что? Ты думаешь — он что?..

— Не знаю.

— Да неужто ты думаешь, что он тебя облыжно улестить хочет? Нет, Лебедушка, нет! Твой Васюта свято в то самое верит, что тебе говорит.

— Да? — загорелась Лебедушка. — Верит? Тетушка Серафима, неужто — правда, верит?

— Подожди, Лебедушка. Верить-то он верит, — Серафима усмехнулась невесело. — Да что из веры той выйдет? Мир, куда он тебя зовет, — тяжел, страшен…

— Ну? И что?

— Темная вода.

— Чем начала, тем и закончила? Почему?

— Потому, что вода темная не в Васюте твоем — в мире, куда он тянет…

Лебедушка поднялась. Молча накинула опять платок на голову, поцеловала Серафиму, вышла. Серафима выпустила ее, затворила дверь, задвинула засов. Стояла в темных сенях, качала головой, шептала молитву.