Дол Заповедный

— Входите, — сказал, — во имя Иисусово.

— Аминь, — сказал востроглазый.

Вошли. Из сеней поп Иван повел гостей в ближнюю горницу, из нее — в другую, потом в третью, дальнюю.

— Здесь я обитаю, — сказал он, остановившись. — Рядом — моленная. Там у нас образ святой Спаса нашего. Собираемся в моленной в праздники православные, а иной раз и просто по желанию — помолиться, побеседовать, душой отдохнуть, укрепиться.

Вошли в моленную. В переднем углу увидели — большой темный образ Иисусов в простом медном окладе. Чисто, опрятно, сухим листом пахнет приятно. Поклонились, крестясь. Вернулись в жилую горницу, расселись по лавкам.

Поп Иван вышел, вернулся с зажженной свечой в подсвечнике, поставил на стол, сам сел на лежанку в углу.

— Славно у меня? — оглядел гостей.

— Славно, — согласился Степан. — А вот ты, отец Иван, сказал, в праздники православные собираетесь помолиться, побеседовать. А откуда же вы знаете, какой когда праздник? Я уж и забыл даже, какой когда день бывает, какое число.

— Это, Степан, плохо. Это все равно жить, как медведи в лесу живут. Человек время знать должен. Я, когда сюда, в Дол этот Заповедный, шел, — доску с собой нес. На доске год написал и на каждый день черту резал. День прошел — черта. Еще день — еще черта. И число. И так по сей день. Счет веду дням, годам, времени. Если кто придет, спросит — я ему говорю.

— Ну, что ж, отец Иван, скажи тогда, какой сейчас год и что за дни идут?

— От сотворения мира сейчас семь тысяч, девять десятков и один год. И миновал недавно у нас день рождества девы Марии. Это значит, осень на дворе, Степан. Впереди — зима. Тогда будет день рождества господа нашего Иисуса Христа. И тогда же солнце вновь народится, день пойдет в прибавку, а ночь в уменьшение.

— Это хорошо. Только от сотворения мира уж длинно. А еще от чего лета идут?

— Еще лета идут от рождества господа нашего. От рождества Христова на дворе сейчас одна тысяща пять сот восемь десятков и третий год.

— Чудно. И как это ты, отец Иван, все знаешь и помнишь…

— Надо помнить. Без памяти жизни нет. Да это не так уж и чудно. А вот почти лет сто назад чудо и в самом деле приключилось.

— Какое?

— Сейчас — я уж сказал — от сотворения мира семь тысящ лет минуло, и еще почти сотня лет сверх того прошла — и ничего. Стоит белый свет, как стоял. А вот за сто лет, когда к седьмой тысящи года подходить стали, смятение в умах среди людей было великое. Дед мой мне рассказывал. Он тоже попом был. В Великом Устюге приход имел, людей утешал. И сочинили тогда, говорил он, которые попы, и дьяконы, и вышние церковные служители, что-де, когда семь тысящ лет изойдет — и белому свету конец. И до того дошло, в небрежении человеки дела свои оставляли, и епископы, и протопопы считать православные праздники бросили, и пасхальные дни исчислять наперед не желали. Все равно-де скончание века земного приходит. Заживо в гробы ложиться готовились. И что ж? Изошла седьмая тысяща лет тихо-мирно — а солнышко как светило на небе, так и светит, леса, и горы, и грады человеческие, и поля — как стояли, так и стоят, красуются. Людишки малоумные рты разинули. А дед говорил: великий то грех такое гадательство об конце света. И гордыня великая. Откуда человеку промысел божий знать, что он, господь-батюшка, о земле нашей, об роде людском думает, когда их к скончанию привести решит. А нам жить надо, работать, детушек растить — ведь дней впереди без счета и лет тоже.

— Славно ты, отец Иван, сказываешь, — улыбнулся Ворон. — Заслушаться тебя, ей-ей, можно. Да, говорят, соловья баснями не кормят. Похвалялся давеча зайчатиной нас попотчевать. Где ж она?

— Будет, будет зайчатина, — спохватился поп Иван. — В печи уж готова стоит. Серафимушка, и ты, Авила Парфен, пойдемте со мной в поварню, поможете угощение принести.

Поп Иван вышел. Серафима и востроглазый мужик поднялись, вышли тоже за ним.

— Это кто — Авила Парфен? — спросил Ворон.

— Мельник, — ответил Томила. — У них выше по реке мельница стоит. Авила Парфен на ней хозяйничает. Ничего, мужик способный.

Поп Иван, Серафима, Авила Парфен стали носить из поварни, уставлять на стол деревянную посуду, чашки, ложки, миски с солеными грибами, овсяным киселем, лотки с житным хлебом, бурачки берестяные с белой солью и всякий иной столовый обиход. Принесли корчагу с ягодным квасом на меду и — наконец — на железном листе — горячие, с пылу — две запеченные большие тушки заячьи, уже разрезанные на части. От ломтей зайчатины, обложенной травами, шел вкусный пар.

Все оживились. Серафима накладывала в миски куски мяса, грибы, овсяный кисель и оделяла каждого. Ковшом зачерпывала квас, наливала в чашки.

Поп Иван благословил пищу, начали есть, тихо при том беседуя.

— Хороши грибки соленые, — похвалил Степан. — Оно понятно, в лесу грибов пропасть. А соль откуда?

— Пять верст отсюда вверх, там, где река сквозь теснину пробивается, — сказал поп Иван, — есть ход в гору. Там соль каменная. Там ее ломаем, по реке на плоту свозим. Здесь размол делаем, потом в пищу кладем. Вот и грибы солим. Соль хороша, чиста.

— А куда река дальше уходит? — спросил Ворон.

— Дальше вниз, — отозвался Авила Парфен, — там горы поднимаются, сплошная стена. Ходу воде нет. Там река в провал уходит. Видно, глубоко идет, вокруг все время грохот стоит. Люди говорят, за горами, дальше, версты через четыре из-под земли, из скал, река опять на свет белый выбивается.

— Вот ты говоришь, отец Иван, без памяти жизни нет, — сказал Степан. — Это так. Так ведь для того, чтобы жизнь была, цвела, один счет дням и годам вести — мало.

— А что еще? — поп Иван отпил из чашки квасу, крякнул, — хорош!

— А кроме дней да годов, надо еще знать, что за люди жили-были, чем землю прославили, какие цари да князья правили, кто из них во что горазд был.

— А как же! На то писцы ученые есть, летописи ведут, все замечают. По кельям в монастырях старцы блаженные сидят, на пергамене буквы рисуют — и уставом, и полууставом, и скорописью. И то память наша о земле, ты верно сказал, — правдива и нетленна.

— Правдива ли? — усомнился Степан.

Поп Иван ухватил бороденку рукой, прищурил один глаз:

— Должна быть правдива.

— То-то — должна! — хмуро усмехнулся Степан. — А будет ли? Что еще там старцы по кельям про нынешнего царя Ивана напишут? Бог им судья. А мы вот, хотя пергамена белого и в глаза не видали, ни уставу, ни полууставу не учены, а про нашего царя-государя рассказать можем такое — старцам и не снилось.

— Это так. А все ж правда доходит. Вот был на Москве великий князь Димитрий. Его потом Донским прозвали. Давно его уж на свете нет, а все помнят: он хана Мамая на поле Куликовом побил. Вот тебе и память.

Помолчали. Зайчатина всем пришлась по вкусу, и занимались ею усердно, приправляя грибами, овсяным киселем, запивая квасом.

— А в степи, в орде у вас тоже есть хан? — спросил Эмета Ворон.

— Есть. Хан есть и еще султаны есть.

— А кто был самый большой? Я в Крыму слышал, татары говорили, в давние времена был хан Чингис, по сей день самый большой, никто его не превзошел.

— Да, — кивнул Эмет. — Чингисхан поныне самый большой из всех ханов, кто был. Имя его правильно так: Шынкызхан, что значит — хан, рожденный истинной девой.

— Истинной, — сказал поп Иван, — значит, непорочной?

— Да, — сказал Эмет.

— Как же это случилось?

— Мать Чингисхана была красива, — тихо проговорил Эмет, как будто припоминая. — Однажды в уединенном месте она купалась в озере. Подняв глаза, вдруг увидела бога Тенгри, проходившего между облаками. Когда взгляды их встретились, она почувствовала, что в теле ее затеплилась новая жизнь. Так понесла она в себе ребенка и через положенное время родила Чингисхана. Говорят, в кулаке новорожденного был зажат сгусток крови. Это знамение потом исполнилось — Чингисхан в годы своего владычества залил землю потоками крови.

— Тоже память, — сказал Ворон.