Наследник Тавриды

– Господа, доблестные французские войска одержали победу над мятежниками, – сказал тот. – Вот что нам пишут: «Испания и Португалия освобождены. Две революции прекратились одновременно. Два короля вновь возведены на троны. Таков результат войны, которую мой повелитель предпринял в интересах всей Европы. Вам, государь, как вдохновителю Священного Союза, также принадлежит честь этого триумфа!»

– Риегу повесили, – шепотом сообщил сидевший рядом с Михаилом Бенкендорф.

– Какая радость, – презрительно скривился Воронцов. Ему не нравилась идея армейских марш-бросков в поисках конституции. Он не скрывал своего отношения, но и не собирался делать его достоянием гласности. Как назло, именно в этот момент Соломка замолчал, и слова графа прозвучали над затихшим столом особенно отчетливо.

Император сделал вид, что не слышит их. Но в тот же вечер все сколько-нибудь несчастные от отмены испанской конституции называли графа «подлецом и придворным подхалимом».

Между тем снискать благоволение Александра было не так легко. Он уже знал, что в нарушение его приказа не переводить офицеров из поселений на другие должности, Воронцов похитил двух полковников. Донес не Витт, но у императора имелось множество источников. Царь выразил неудовольствие, как всегда изящно. После маневров подписал длинный список награждений, был необычайно щедр. Пожаловал в полные генералы 24 человека. А наместника Новороссии оставил как есть.

Это было унижением перед лицом целой армии. Михаил служил дольше всех произведенных и уже 12 лет дожидался чина. Оскорбившись, он мог снова подать в отставку, чего и ждали. Однако Воронцов не собирался уходить с новой должности. Он проглотил обиду и уехал в Одессу, метаться в стенах недостроенного дома. Его опять учили, как мальчишку!

– Ваше сиятельство, это наша вина, – Казначеев осмелился заговорить с начальником первым. – Вы должны знать, что мы понимаем…

Граф остановил его жестом.

– Повод и причина – разные вещи. Нет никакой вашей вины. В Петербурге я прилагал усилия, чтобы разыскать вас. Мне трудно работать без людей, которым я доверяю.

Воронцов редко говорил подобные вещи. Оба полковника почувствовали себя представленными на повышение.

– У меня есть для вас две должности, – продолжал наместник, – правитель моей канцелярии и чиновник по особым поручениям. Я придерживал их в надежде, что вы объявитесь.

В первую минуту Казначеев и Фабр не усомнились, кому что предназначено. Бывший заместитель начальника штаба мог принять чернильное царство, а адъютант – носиться по полям и весям с важными заданиями. Но граф их огорошил.

– Я хочу, чтобы Саша остался при мне. А вы, Алекс, имеете вполне самостоятельный и верный взгляд на сущность управления и нужны в разных местах.

Это решение было вызвано печальной склонностью Казначеева, развившейся уже в поселениях. Он клялся и божился, что отныне ни капли. Но Воронцов отрезал:

– Вот на моих глазах и не капли. Возьму под арест и верну Витту.

Пугал.

Белая Церковь.

Лиза узнала о неприятностях мужа не без помощи Раевского. Желая унизить соперника, он положил на стол свежий номер «Санкт-Петербургских ведомостей». Развернув газету, графиня увидела список пожалований. Чин полного генерала получил даже 24-летний Клейнмихель – гроза столичных плац-парадов. Но Михаила среди награжденных не было.

Несколько мгновений молодая женщина молчала. Потом отложила «Ведомости», допила чай и кликнула девку собирать вещи.

– Мать моя, ты что удумала? – возмутилась Александра Васильевна. – Восьмой месяц. Роды на носу…

Лиза молча показала на газету в полной уверенности, что старая графиня поймет. Нет, она рвалась из Белой Церкви не потому, что скучала. Хотя скучала более, чем могла сказать. Ему сейчас плохо, но он никогда не опустится до жалоб. Не позовет ее сам.

Госпожа Браницкая водрузила на нос очки, пробежала столбец с фамилиями счастливцев, фыркнула нечто вроде «Злодей!» и позвала доктора Хатчинсона, наблюдавшего за здоровьем графини.

– Ехать? Сейчас? – возмутился англичанин. – Исключено. По голой степи, в ее положении. Малейшая тряска… Жара…

– Довольно разговоров, прыщ британский! – прикрикнула на него старуха. – Михаил Семенович платит тебе не за болтовню. Чтоб довез в целости, и ее, сердечную, и ребенка. Смотри мне! – Браницкая с таким видом оперлась на эбеновую трость, что сразу стало ясно, об чью спину будет сломана палка.

– А как же ее сиятельство Александрина? – заикнулся доктор.

– Сашенька поедет с матерью.

Никаких возражение старуха не потерпела. Она перекрестила дочь, велела непрерывно молиться в деревенской церкви о ее здравии, и, прижав Лизу к необъятной груди, прошептала в самое ухо:

– Не позволяй ему жалеть себя. – Браницкая была рада, что Лиза начала помаленьку понимать мужа. Молчит – не значит все в порядке. Она бы и сама поехала, но Михаилу сейчас нужна его семья.

Провожать Лизу к карете вышли все – братья, сестры, свояченицы. Охали, крестили, чмокали в щеки. Раевский на мгновение задержался на подножке кареты, когда остальные уже соскочили, и с тихой ухмылкой бросил:

– Вам кажется, что вы спешите утешать мужа. На самом деле вы бежите от меня.

Глава 5. Белая башня

Царское Село.

Белая башня строилась быстро. Великий князь Николай нашел брата, разговаривавшего с архитектором Демут-Малиновским.

– Вы посылали за мной, сир?

Александр Павлович сделал царевичу знак подождать. За неимением лучшего Никс стал глазеть на четырехгранник, еще не покрытый готической крышей и зиявший стрельчатыми провалами окон с деревянной основой для витражей. Стены-руины и подъездной мост, как в рыцарском замке, дополняли картину. Рабочие устанавливали в нишах статуи крестоносцев.

– Вам нравится, дорогой друг? – с мягкой улыбкой осведомился государь. – Прелестно, не правда ли? Этот новый стиль мне по душе. После страшных гримас революции Европа понемногу возвращается к своему естественному состоянию. Даст Бог, Священный союз преобразует народы в одну христианскую нацию. И этой нацией, этой любящей семьей будут править новые монархи. В Башне я хочу разместить комнаты для вашего сына Александра. Он уже большой мальчик. Ему пора переходить из женских рук под опеку воспитателей.

Никс вздрогнул.

– Я не совсем понимаю ваше величество. Разве Саше плохо с нами?

Император слабо дернул рыжеватой бровью, но все еще продолжал улыбаться.

– Не плохо. Но дамское воспитание…

– Мое воспитание вы никак не назовете дамским, – вспылил великий князь.

Александр Павлович обладал ангельским терпением.

– Друг мой, согласитесь, ведь вы не можете уделять сыну должного внимания. Вы заняты службой. Для мальчика только лучше будет переехать в отдельные покои, где гувернеры и преподаватели займутся им надлежащим образом.

Про себя Николай Павлович сказал в ответ очень многое. Но вслух выронил только одно слово:

– Нет.

Государь склонил голову набок, стараясь расслышать. Он был глуховат.

– Позвольте мне самому знать, что лучше для моего сына, – дрожащим от волнения голосом повторил великий князь.

Губы Александра растянулись в прямую, твердую линию.

– Вы забываетесь, ваше высочество. Жизнь вашего ребенка, как и ваша собственная, принадлежит империи.

– Не отрицаю. – Николай имел вид решительный и несчастный. – Но он маленький, мне его жалко.

Братья смотрели друг на друга. И царевич все отчетливее осознавал, что государь не понимает. Хуже того, он искренне, до глубины души оскорблен. Его забота отвергнута, воспринята как посягательство. Никсу сделалось неловко, но и согласиться он не мог.

– Ваше величество, – начал великий князь, с трудом подбирая слова. – Разве я хоть раз ослушался вас? Мне было восемнадцать лет, вы велели ехать в Пруссию и жениться. Я так и поступил. Моя супруга каждый год беременна, хотя ее здоровье не позволяет этого. Мы все делаем для укрепления императорского дома. Но я не могу отдать сына. Шарлотта этого не переживет.