Наследник Тавриды

У нее имелась красавица-дочь – причина, по которой ссыльный стихотворец так охотно согласился сопутствовать другу. Пятнадцатилетняя Калипсо делила ласки между ревнивым поэтом и любым другим, смотря по интересу.

– «Когда легковерен и молод я был, младую гречанку я страстно любил», – с усмешкой продекламировал Алексеев. – Сейчас войдем, а там армянин. Кинжал с собой?

Пушкин вспыхнул.

О Калипсо говорили, будто первую страсть она познала в объятьях лорда Байрона, еще живя в Греции, до бегства от турок. Сия вздорная сплетня так воспламенила воображение поэта, что он пожелал наследовать знаменитому певцу «Корсара».

– Я уверен, что Лейлу Байрон писал с нее, – доказывал Александр Сергеевич. – Да и как можно, имея мать-ворожею, не привлечь лорда-разбойника?

У Калипсо был всего один недостаток – огромный клювообразный нос, который природа, точно в насмешку, посадила на премиленьком личике.

– Как ты не боишься, что, целуя, нимфа проклюет тебе в башке дырку?

– Ах ты, бездельник! – Пушкин схватил с земли камень и бросился за Алексеевым.

– Опомнись, несчастный! Я не армянин! – хохотал тот, увертываясь.

Так, смеясь и притворно сердясь друг на друга, они дошли до маленького домика в предместье на болотистом берегу Быка. Стоя у плетеной изгороди, Калипсо снимала с нее сухие горшки. Увидав посетителей, она приветливо замахала рукой и осталась на месте, не спуская с Александра Сергеевича лукавый взгляд черных, густо подведенных глаз.

– Черт, – простонал поэт. – За две недели я оставил здесь более трехсот рублей.

– Скоро тебе нечем будет платить за вдохновение. – Алексеев напустил на себя почтительный вид и чмокнул ручку молодой Полихрони. – Матушка дома?

– Отдыхает, – отозвалась девушка. – У нее с вечера были посетители. Заговаривала неудачи. Совсем умаялась.

– Ты сходи, скажи: по делу, – попросил полковник. – Если сговоримся, заплатим сразу.

Девушка немедленно ушла. Через пару минут из-за низкого, почти соприкасавшегося с землей окна послышался скрипучий старушечий голос. Мать ворчала и не хотела вставать. Но дочь что-то энергично выговаривала ей по-турецки. Видно, посул возымел действие. В дверях мелькнула головка нимфы, гостей пригласили войти.

Глинобитная мазанка не являла внутри ничего примечательного. Простота пополам с нищетой. Деревянный выскобленный ножом стол, изъеденный молью ковер. За перегородкой, где почивала старуха, зашевелился ворох тряпья, и госпожа Полихрони вылезла на свет божий. Она воззрилась на гостей с недовольством и алчным интересом. Узнала Пушкина, кивнула по-свойски и указала на лавку.

– Что надо?

Бедный запас русских слов позволил ей сразу перейти к делу.

– Нам нужны еврейские перстни с печатями, – сказал Алексеев. – За каждый заплатим по три рубля. К тебе приносят старые вещи. Поищи, будь любезна.

Старуха поколебалась, потом, решив, что господа действительно нуждаются в ее услугах, а не хотят с потрохами выдать полиции, Полихрони потащилась за свою загородку. Там она долго рылась, ворочала какие-то ящики, открывала и со стуком закрывала крышки. Что-то пересыпала из ладони в ладонь. Наконец скупщица вернулась, неся в подоле десятка два перстней, из которых Алексеев придирчиво выбрал штук двенадцать. Остальные либо не были печатками, либо на них красовались арабские и турецкие буквы. Полковник отверг их, чем вызвал негодование старухи.

– Ты и так получишь с нас вдвое против того, что эти погремушки стоят, – отрезал он, доставая деньги.

При виде ассигнаций ворожея повеселела, загребла бумажки горстью и, радушно кивнув гостям, мол, всегда рада услужить, отправилась к себе.

– Калипсо, дай веревку, – Пушкин нанизал перстни на корабельный жгут, которым разжился у возлюбленной, и повесил себе на шею.

– Ты пойдешь через город с этим боталом? – подтрунил над ним товарищ.

– Я пока никуда не пойду, – ухмыльнулся поэт, бросая на гречанку игривые взгляды. – Нам и в саду хорошо.

– «Когда легковерен и молод я был…» – Алексеев послал парочке воздушный поцелуй.

Одесса.

Бегство Казначеева и Фабра не осталось незамеченным, и генерал де Витт вынужден был нанести наместнику ответный визит. Он увидел великолепный дом, возводимый на утесе над Практической гаванью. В сторону моря дворец открывался белой колоннадой, особенно ярко выделявшейся на фоне зеленого склона. Красивее места, чем северная оконечность Приморского бульвара, в Одессе не было. И тот факт, что именно здесь угнездился Воронцов, почему-то особенно разозлил гостя.

– Сударь, вот и первое недоразумение между нами, – начал он, когда генерал-губернатор радушно приветствовал его и провел в кабинет. – Думаю, мне не надо излагать суть дела?

С точки зрения закона все козыри были на руках у Витта, и ему хотелось посмотреть, что Воронцов предложит в качестве отступного за две пустые полковничьи головы. Наместник пригласил гостя к письменному столу, достал из орехового секретера большой план побережья, где особым образом отмечались участки земли, купленные им в последнее время.

– Прошу.

Дважды повторять не пришлось. Де Витт придирчиво оглядел каждый из заштрихованных красной тушью островков блаженства и указал на Ореанду. Здесь у него был загородный дом, и он хотел округлить свои владения.

– Вы подпишете приказ об увольнении господ Казначеева и Фабра. Я – дарственную.

Начальник поселений пожал плечами.

– Вот гербовая бумага, – продолжал Воронцов. – Не стоит затягивать дело. Заверим сегодня же в губернском правлении.

Скорость, с которой совершилось выгодное дело, поразила Витта. Он-то по крайней мете остался в выигрыше. А что получил этот дурак? Впору было смеяться. Но что-то в стремительной и жесткой манере графа заставляло забыть веселье.

Начальник южных поселений уехал. А Воронцов приказал позвать к себе Сашу и Алекса, которые уже несколько дней жили у него в бельведере.

– Ваше сиятельство, вы скрываете нас, как беглых, – смущенно улыбнулся Фабр. – Бесконечно это продолжаться не может.

– Нет. – Граф указал на подписанные Виттом бумаги. – Я вас выкупил.

Кишинев.

– Александр, спишь?

Пушкин был разбужен Алексеевым, с улицы распахнувшим рукой окно.

– Нет, курю! – огрызнулся поэт, поднимаясь на локтях. – Чего тебе?

– Ложу «Овидий» закрывают. Из Петербурга пришло предписание. Я подумал, вдруг будет обыск. Я подумал, ты живешь в доме наместника. У вас не станут шарить. Спрячь у себя тетради заседаний. Там ничего важного. Списки членов, протоколы, сбор взносов…

– Так чего же ты боишься?

– Не знаю. А вдруг? Слушай, в них хорошая бумага. С обратной стороны все листы чистые, можно писать.

Пушкин задумался.

– Давай, – наконец сказал он, протягивая за окно руки и принимая увесистый сверток. – Я в свой чемодан положу. Среди черновиков не отроют.

Успокоенный Алексеев побрел домой. А поэт снова заснул, крайне довольный приобретением. Стопа бумаги стоила 25 рублей. Таких денег у него не было, и он вечно клянчил «обороты» в канцелярии.

Тульчин. Бесарабия.

Маневры на юге прошли в октябре. Михаил Семенович, хотя и не служил больше по военному ведомству, был приглашен на них, как генерал-губернатор. Смотр 2-й армии состоялся под Тульчином. Много топота, пыли, трубных гласов и мелькания конских икр. Начальник штаба генерал-майор Киселев получил благодарность, а командир дивизии Серж Волконский – особый отзыв.

– Передайте князю Сергею, – с милостивой улыбкой сказал Александр Павлович, – что командовать дивизией у него получается лучше, чем управлять государством.

Услыхав такое, Серж почувствовал себя голым. Ничто не могло укрыться от лорнетки и близоруких очей императора.

В целом августейший гость остался доволен состоянием войск. Перед самым отъездом приключился забавный случай. Во время обеда в шатре у государя пришло письмо от министра иностранных дел Франции. Он извещал об окончании стрельбы на Пиренеях. Александр пробежал листок глазами, удовлетворенно кивнул и сделал знак своему адъютанту Соломке прочитать послание вслух.