Пернатый змей

Уже можно было различить впереди желто-красноватый, похожий на башню верхний этаж гасиенды Хамильтепек и водопад свисающих с высокой стены пурпурных бугенвиллий в бледных брызгах цветов и множество кремовых вьющихся роз.

— Están tocando![146] — спокойно сказал лодочник, значительно посмотрев на нее.

Он уже услышал бой маленького барабана в Хамильтепеке. Лодочник греб беззвучно, и можно было различить мужской голос, поющий утреннюю песнь.

Лодочник поднял весло, подавая сигнал людям в доме. И, когда лодка обогнула излучину и вошла в бухточку, на берегу появился слуга в белой одежде, бегущий к маленькой пристани. Неизменно сияло солнце, воздух был напоен ароматом цветов, наверное, дурмана и роз, и стояла вечная мексиканская тишина, которую не мог нарушить даже звук барабана и голос певца.

— Дон Рамон дома? — спросила Кэт.

— Está! — буркнул слуга, легким движением показывая на балкон Рамона, откуда неслось пение. — Доложить, что вы приехали?

Он старался говорить тихо.

— Нет! — сказала Кэт. — Немного посижу здесь, в саду, а потом поднимусь к нему.

— Тогда я оставлю дверь открытой, — сказал слуга, — и вы сможете войти, когда пожелаете.

Кэт села на скамейку под высоким деревом. Дерево было обвито каким-то ползучим растением с толстыми змеевидными плетями и крупными сернистого цвета цветами раструбом. Она прислушалась к пению. Рамон разучивал гимн с певцом.

Голос у Рамона не отличался силой. Он пел негромко, словно для себя, очень просто и выразительно. Но Кэт не могла разобрать слова.

— Ya? — спросил Рамон, кончив петь.

— Ya, Patrón![147] — ответил мужчина, певец.

И сильным, чистым голосом, от которого у Кэт мурашки побежали по коже, запел новый Гимн.

Он пропел гимн несколько раз, останавливаясь, когда забывал слова, его чистый, обжигающий голос замирал, и тогда слышался тихий и хриплый настойчивый голос Рамона, словно изнутри раковины; затем вновь неожиданно вступал неудержимый голос профессионального тенора, зажигающий огонь в крови.

Ее слуга прошел за нею в сад и присел на корточки под деревом в стороне, прислонясь спиной к стволу, похожий в своей белой одежде на призрака. Только из открытых сандалий торчали темные пальцы да на смуглой щеке выделялся черный шнурок шляпы, хлопчатые же рубаха и штаны его были целиком белые.

Когда певец закончил петь и смолк барабан и даже не слышно было тихого разговора людей наверху, слуга, робко улыбнувшись, посмотрел сияющими глазами на Кэт и застенчиво сказал:

— Está muy bien, Patrona? Хорошо, правда, госпожа?

— Очень хорошо, — ответила она в тон ему. Но в душе ее боролись противоречивые чувства, и он знал это.

Он выглядел таким юным, когда улыбался своей радостной, робкой, восторженной улыбкой. В нем было что-то от вечного ребенка. Но ребенка, который может мгновенно превратиться во взрослого дикаря, мстительного и жестокого. Мужчину в расцвете сексуальной силы, в этот момент невинного при ее избытке, а не от ее отсутствия. И Кэт пришло в голову, как приходило не раз, сколь многое заставляет «вновь стать малым ребенком».

Но в то же время он украдкой внимательно следил, не скрывает ли она враждебного чувства. Ему хотелось, чтобы ее восхитили гимн, барабан, общий дух пения. Как ребенок, он ждал ее восхищения. Но если бы она собралась высказать свое неприязненное отношение ко всему этому, он бы опередил ее в выражении неприязни. Ее неприязненная реакция сделала бы его настоящим ее врагом.

— Ах, все мужчины одинаковы!

В этот момент он вдруг встал, и она услышала голос Сиприано с балкона.

— Что там, Лупе?

— Está la Patrona, — ответил слуга.

Кэт встала и посмотрела наверх. Над парапетом балкона виднелись голова и голые плечи Сиприано.

— Я поднимусь, — сказала она.

И она медленно прошла сквозь большие железные двери в коридор. Лупе, войдя за ней, запер их на засов.

На террасе наверху ее молча поджидали Рамон и Сиприано, оба голые по пояс. Она смутилась.

— Я сидела в саду и слушала новый гимн, — сказала она.

— И как он вам показался? — спросил Рамон по-испански.

— Мне понравилось, — ответила она.

— Присядем, — предложил Рамон все также по-испански. Они опустились в плетеные качалки: Сиприано остался стоять у стены.

Она пришла, так сказать, сложить оружие: сказать, что не хочет уезжать. Но увидав, что они оба полностью погружены в своего Кецалькоатля, оба с обнаженной мужественной грудью, не торопилась начинать. Они заставили ее почувствовать себя незваным гостем. Она поняла это сразу.

— Мы явно не соединились в вашей Утренней Звезде, не так ли? — сказала она с усмешкой, но голос у нее задрожал.

Мужчины неожиданно ушли в себя, как бы отгородившись от нее стеной молчания.

— И, полагаю, женщина действительно de trop[148] даже там, когда двое мужчин вместе.

Но она сама была не совсем уверена в этом. Кэт знала, что Сиприано всегда озадачивало и уязвляло, когда она подсмеивалась над ним.

Рамон ответил с нежностью, идущей из самого сердца, но, тем не менее, по-испански:

— Сестра, что с тобой?

Неожиданно для себя она проговорила дрожащими губами:

— На самом деле я не хочу уезжать от вас.

Рамон бросил быстрый взгляд на Сиприано, затем сказал:

— Я знаю.

Но его ласковый покровительственный тон только вновь вызвал возмущение Кэт. Слезы выступили у нее на глазах, и она выкрикнула:

146

Играют! (исп.)

147

— Понял?

— Понял, господин! (исп.)

148

Лишняя (фр.).