Страница 10 из 22
Все это ему было известно… Но Илье Варсонофьевичу минуло шестьдесят четыре года. Что ж, — думал он, — если не помянут меня добрым словом, то и хулить особенно не станут. Ведь в сравнении с ним, — я просто гуманист, добрый дядя. В конце концов надо же кому-то держать в руках государство.
Он слишком много думал в предыдущие годы совсем о других вещах, когда не мог уснуть, не будучи уверенным, что утром не проснется в тюрьме. И не потому, что чувствовал за собой какую-нибудь провинность, — но чем он лучше других? И хотя никогда не промолвил ни единого слова в защиту товарищей, невинно осужденных (что ему было хорошо известно), но все-таки опасался, как бы его не заподозрили в сочувствии жертвам. Он хорошо знал, что ему надлежит говорить, но не знал, достаточно ли красноречиво он умалчивает. А теперь все равно — он не настолько наивен, чтоб заботиться о том, что будет после него. И его не особенно беспокоило, где он будет тлеть — в пантеоне или в более скромном месте. Надо сказать, что, несмотря на свой почтенный возраст, он любил выпивку, закуску и тому подобные развлечения.
При встречах с зарубежными делегациями случались, правда, некоторые эпизоды, о которых Илья Варсонофьевич не любил вспоминать. Но ничего страшного и в этом нет, — кто о них осмелится громко говорить? Особенно запомнилась ему беседа с одним французским социалистом.
Когда Илья Варсонофьевичу по раз навсегда принятому шаблону начал перечислять ему достижения, сказав, что наша промышленность увеличила свою продукцию за сорок лет в тридцать три раза, а Соединенные Штаты только в три, и что, мол, это доказывает правильность наших идей, француз деликатно заметил:
— У меня был товарищ в колледже. Когда мы начали самостоятельную жизнь, он, человек очень богатый, имел уже доход около миллиона франков в год, а я всего десять тысяч. С тех пор тоже прошло сорок лет. Валюта теперь, конечно, не та. Мой доход тоже увеличился в тридцать раз, а его тоже — только втрое… да, мсье, только втрое… Вот что значит статистика, мсье Апостолов. Про статистику я могу сказать словами одной русской поговорки, что она, как дышло, — куда повернул, туда и вышло. Очень замечательные русские поговорки… Потом еще, мсье Апостолов, мне не ясно, может, потом объясните, что общего с коммунизмом и мирной политикой имеют успехи в ракетной технике, которыми вы так гордитесь, и потом еще, в-третьих, хочется узнать, почему ваши скромные успехи, — ведь и сегодня производительность труда у вас в три раза ниже, чем в Америке, — вы приписываете именно советскому режиму? Многие утверждают, что если бы не было Советской власти, успехи русских были бы еще больше, так как ваш бюрократизм изрядно тормозит рост хозяйства, о чем не раз говорили ваши лидеры. Да и уровень жизни вашего народа несравненно ниже, чем в Соединенных Штатах, хотя у вас будто бы нет эксплуатации. Мы, например, социалисты, считаем, что эксплуатация человека государством несравненно больше, чем частным лицом, и притом бесчеловечнее, — не случайно миллионы людей у вас работали как каторжники, заключенные в лагерях… В-четвертых, у вас даже нет тени буржуазной свободы или демократии. Ваш парламент — это спектакль — три-четыре дня в году. Не случайно тоже, миллионы людей у вас погибли в застенках, чего еще в мире никогда не было. Гитлер только ваш слабый ученик… В-пятых, у вас есть целый класс новых капиталистов, которым во много раз лучше, чем капиталистам Запада. Они получают ежегодно огромные доходы, ничем не рискуя, не вкладывая никаких капиталов. Ваши министры получают бо́льшие оклады, чем американский президент, исчисляя курс доллара по курсу вашей фондовой биржи… В-шестых, вы самую идею социализма так дискредитировали, что даже мы, социалисты, теперь теряем власть над массами, они больше доверяют консерваторам, и в этом тоже ваша вина… Вот я хотел бы вас просить, мсье Апостолов, разъяснить мне все эти противоречия и недоумения.
Илья Варсонофьевич начал возражать с жаром:
— Какой же у нас капитализм, если у нас нет капиталистов?..
Но тут француз его не совсем вежливо перебил:
— Вы знаете, мсье Апостолов, я не люблю слушать патефон, а на другом инструменте вы, по-видимому, не играете… Лучше уж пойду смотреть ваш чудесный балет, Галину Уланову. Это ваше достижение бессмертно, хотя я не знаю, что общего между Одеттой в исполнении Улановой, музыкой Чайковского и советским режимом.
Этот чёртов француз потом напечатал ряд фельетонов в газете «Фигаро». Можно себе представить, каковы были эти фельетоны. Но хуже всего то, что в них было много правды, о которой почему-то не приходилось читать Апостолову ни в докладах министров, ни в газетах, ни в советских романах. Откуда этот мерзавец узнал такие подробности? Потрясло Апостолова сообщение о ряде советских ученых, в том числе и о Туполеве. Француз писал: «Советские лидеры помогли своим ученым, в том числе прославленному создателю реактивных самолетов Туполеву, тем, что продержали его десять лет в тюрьме как вредителя. Что ж, каждый помогает по-своему. Таков социализм».
Но не таков был Илья Варсонофьевич, чтоб впадать в меланхолию. Он вообще не любил долгих размышлений, тем более, что всё складывалось для него как нельзя лучше. Он видел, что даже народ, проявивший некоторую строптивость, не склонен вести дискуссию о коммунизме, а больше интересуется хлебом насущным, жилплощадью и прочими благами… Поэтому он нацелил своих соратников по идеологическому фронту на пропаганду и обещания материальных благ. Больше молока, мяса, масла, ботинок! Коммунизм как предмет мало пригодный для народного потребления был отложен в долгий ящик, в порядок дня были включены заменители, эрзацы — малометражные квартиры, утепленные свинарники и прочие фундаменты райского бытия.
Иван Иванович отлично понял стратегию и тактику Апостолова. Он как-то сказал Останкину:
— Ну вот и всё… Слава Боту, с коммунизмом покончено. И так быстро управились — меньше, чем за полвека. С христианством провозились семнадцать веков. Знаешь, Леонид, техника разрушения так усовершенствовалась, в том числе, конечно, и духовных ценностей, что между человеком и роботом вскоре не останется различия. Не исключено, что роботы вообще заменят людей как менее совершенных творений. И в будущем обществе нынешние люди будут считаться чем-то вроде питекантропов.
— Боже, он сходит с ума, — всплеснула руками Евлалия Петровна, и столовая ложка выпала у нее из рук. Разговор шел за обеденным столом.
— Папа, не обижайся, — сказал Олег, — у тебя, Слава Богу, есть с чего сходить, чем не могут похвастать другие.
Иван Иванович не ответил и даже не взглянул на сына.
— Леонид Павлович, хотя бы вы на него повлияли, ведь он нас доведет до полного разорения, — медленно, грассируя, говорила хозяйка, глядя на Останкина увлажненными глазами. — Если так пойдет дальше, мы останемся без куска хлеба. Его уже не печатают и печатать не будут того, что он пишет…
— Ну, не так страшно, — сказал Останкин.
Он знал, что все утешения напрасны. Кроме того, он не любил фальшивых речей, унижавших человеческое достоинство. В глубине души ему и не хотелось, чтобы Иван Иванович стал таким же бесхребетным и трусливым созданием, каким он был сам.
После обеда они перешли в кабинет.
Иван Иванович прочел ему новую главу из своей книги. Там были некоторые новые мысли, которых тот еще не знал. И хотя эти мысли страшили его, он им отдавался с какой-то обреченностью.
Некоторое время они молчали. Потом Останкин сказал:
— И после этого ты хочешь, чтобы тебя не отлучили от церкви, то бишь, исключили из партии.
— Я не прочь бы, — пусть отлучают, — но если бы отлучили как, например, Льва Толстого. По свидетельству его секретаря Булгакова в Ясную Поляну, уже после отлучения, приезжало до пятидесяти тысяч человек в год… А я на что могу рассчитывать?
ПОСЛЕДНЯЯ МУХА РАССЕЯННОЙ СТАИ
За это время произошли события, заставившие Ивана Ивановича глубоко призадуматься.