Страница 22 из 22
Но я уже ничего не боялся. Я слишком много потерял. После таких потерь жизнь потерять — уже не страшно. Это всё равно, что потерять кулек, в котором остались только крошки.
Но даже кулек мне дорог.
Я чувствую себя чем-то вроде Бога.
Я вездесущ — всё вижу, всё знаю. Разумеется, как Бог я не должен испытывать никаких чувств, но здесь мое уязвимое место — мне явно нехватает божественного равнодушия.
Розалия мне сказала, что она нередко забывает, с кем она рядом:
— Твои мысли меня возбуждают так, что я озорничаю как богиня. А ты?
Не мог же я признаться, что с Евлалией уже несколько лет не чувствую себя мужчиной, и даже предполагал, что мои силы исчерпаны, а одно воспоминание о Розите заставляет меня по ночам метаться в постели. Должно быть, всё-таки есть любовь.
— Розита, я ничего не думаю. Я тебя не породил и я тебя не убью. Конечно, я бы из романа твоей жизни с удовольствием вычеркнул Моську Загса. Но чёрт побери! Вероятно не существует чистых романов, как не существует чистых атомных бомб.
Она немного подумала, потом постаралась меня утешить:
— Только время судит беспристрастно… И почти всех и всё оправдывает. Потом… А пока — Боже, как оно издевается и мстит доверчивым дуракам.
— Дорогая моя, — воскликнул я, подняв руки, — ты даже будущему не доверяешь!
Она посмотрела на меня высокомерно:
— И ты еще спрашиваешь? Ты? Неужели ты не можешь предсказать будущность волчьего выводка? Конечно, иные философы дошли до такого идиотизма, что надеются посадить волков на вегетарианскую диету. Но для идиотов закон не писан. Пока мы забавляемся только тысячи лет, а миллионы лет тянули лямку. И забавлялись тоже только тысячи, а миллиарды по-прежнему тянут лямку. А когда начнут забавляться миллионы… Не исключено, что шарик вылетит со своей орбиты, и кончится эта история, порядком надоевшая всем, которые вынуждены ее делать за небольшое вознаграждение, да к тому же еще в обесцененной валюте.
Не все ли равно, сколько людей страдает — один или много! Один человек может испытать все муки, существующие на свете.
Грехэм Грин
Этот человек — я.
Между мною и другими та разница, что я не могу жить применительно к подлости. Для меня наступает эпоха без эпохи, по выражению Гёте, — то есть пустыня на краю ночи.
Я никому не завидую. Еще в начале прошлого века было сказано: да и что толку в том, что я стану, скажем, делать хорошее железо, а на душе у меня будет лишь одна гарь. Горе всякому прогрессу, имеющему в виду только конечный результат, и нисколько не озабоченному тем, чтобы осчастливить нас на пути к его осуществлению.
— Куда мы идем? — спросил я Розиту.
— К одному из концов.
Я не понял. Она пояснила:
— И после этого конца будет новое начало, и дураки опять будут ноги бить.
— Какой же смысл? — спросил я.
— Смысл в пути. То, что стащишь по дороге — твое. Цель — такая же чепуха, как Бог.
Загс ядовито усмехнулся:
— Розита, разве ты не знаешь, что это библия лжесоциалистов: цель — ничто, движение — всё.
Она смерила его тщедушную фигурку презрительно насмешливым взглядом:
— Еще неизвестно, кто лжесоциалист… Впрочем, все социалисты лже… Потому что все социализмы на деле оказались бредом сивой кобылы. И не обижайся на меня, но разница между меньшевиками и большевиками только в том, что одни меньше, а другие больше насолили миру.
Только все люди, вместе взятые, составляют человечество, и только все силы, вместе взятые и совместно действующие, составляют мир.
Гёте
Замечательное определение коммунизма.
Но есть ли на свете два человека, вместе взятые?
И есть ли на свете две силы, совместно действующие?
Я полюбил Розиту — мы были часто двумя силами огромного потенциала, но она уже остывает — мы начинаем отталкиваться, как встретившиеся метеоры: удар — осколки — пыль…
Нет человечества. Нет мира, нет меня.
— Что ты хочешь? — говорит Розита. — Ты хочешь, чтобы я одна построила для тебя новый мир. Ты слишком меня переоцениваешь. Вот он пред тобой — новый мир — но бьюсь об заклад, в нем происходит всё то же, что и в старом, который мы оставили позади. Если ты не умеешь сводничать, ты никому не нужен… Да, никому, вечный Иван!
— Если 6 хоть одной тебе, — простонал я.
— Не глупи. А я кто? Я ведь не Евлалия, я знаю, что ты гений и тебе нужны вечные ценности. А я скоропроходящая. Как только оболочка моей души потеряет свою соблазнительную упругость — моя роль окончена. Так что мне надо торопиться. Я не создала философии мира, как ты. Только сладкие воспоминания могут меня утешить.
Я всё чаще впадаю в странное состояние, когда, с одной стороны, ощущаю безмерное счастье бога, а с другой — безмерную муку червяка, на которого наступил чей-то сапог.
Ежедневно всё та же погода: переменная облачность без существенных осадков.
И как это я ухитрился, проведя всю жизнь в этом умеренном климате, постоянно лихорадить, ощущать тропический зной, плыть в штормовых океанах, где душу мою трепали самумы, сирокко, тайфуны и трамонтаны?
Но вот вопрос:
— Если я на земле не обнаружил ни одной тропинки, на которой завалялся бы хоть осколок разбитого счастья, почему же мне так хочется жить?..
РЕКВИЕМ
Надо разобраться.
Синяя муха погибла во цвете дней.
Ее предсмертный час мне многое раскрыл, пожалуй, больше, чем вся предыдущая история человечества.
Дело обстоит так:
Люди как мухи — и по количеству и по качеству.
Их слишком много, они одноцветны — ведь их окрашивают одни и те же желания, настолько ярко выраженные, что оттенки прихотей и капризов ложатся лишь легкими тенями, слегка омрачающими фон. Душевный спектр так же вечен и неизменен, как солнечный. И главное в нем — невидимые части — ультра и инфра.
Человековеды туда заглядывали редко и неохотно.
В древности ограничивались только видимыми лучами. Потом было несколько душепроходцев. Самый смелый и дерзкий из них — Достоевский, Колумб душевного мира.
Сейчас пытаются закрыть все проходы. Душа — не канцелярия. По штату она не положена. Все ее работники уволены. В том числе и я.
Надеюсь, что синяя муха научит вас, как надо жить.