Летящие дни

Я БЫЛ НАЗНАЧЕН БРИГАДИРОМ Я был назначен бригадиром. А бригадир — и царь и бог. Я не был мелочным придирой, Но кое-что понять не мог. Я опьянен был этой властью. Я молод был тогда и глуп… Скрипели сосны, словно снасти, Стучали кирки в мерзлый грунт. Ребята вкалывали рьяно, Грузили тачки через край. А я ходил над котлованом, Покрикивал: — Давай! Давай!.. И может, стал бы я мерзавцем, Когда б один из тех ребят Ко мне по трапу не поднялся, Голубоглаз и угловат. — Не дешеви! — сказал он внятно, В мои глаза смотря в упор, И под полой его бушлата Блеснул Отточенный Топор! Не от угрозы оробел я,— Там жизнь всегда на волоске. В конце концов дошло б до дела — Забурник был в моей руке. Но стало страшно оттого мне, Что это был товарищ мой. Я и сегодня ясно помню Суровый взгляд его прямой. Друзья мои! В лихие сроки Вы были сильными людьми. Спасибо вам за те уроки, Уроки гнева И любви. 1964 ПОЭТ Его приговорили к высшей мере. А он писал, А он писал стихи. Еще кассационных две недели, И нет минут для прочей чепухи. Врач говорил, Что он, наверно, спятил. Он до утра по камере шагал. И старый, Видно, добрый надзиратель, Закрыв окошко, тяжело вздыхал… Уже заря последняя алела… Окрасил строки горестный рассвет. А он просил, чтоб их пришили к делу, Чтоб сохранить. Он был большой поэт. Он знал, что мы отыщем, Не забудем, Услышим те прощальные шаги, И с болью в сердце прочитают люди Его совсем негромкие стихи… И мы живем, Живем на свете белом, Его строка заветная жива: «Пишите честно — Как перед расстрелом. Жизнь оправдает Честные слова…» 1964 МАРТА Сгорели в памяти дотла Костры сибирской лесосеки. Но в тайниках ее навеки Осталась теплая зола. И лишь подует горький ветер С далеких, выжженных полян, Как затрещат сухие ветви, Метнутся тени по стволам. Сохатый бросится, испуган, Рванет по зарослям густым. И ругань, ругань, ругань, ругань Повиснет в воздухе, как дым. Взметнутся кони на ухабы, Таща корявый сухостой. И кто-то крикнет: — Бабы! Бабы! Гляди-ка, бабы, с ноль шестой!.. Она запомнилась навеки… По хрусткой наледи скользя, Она несла по лесосеке Большие юные глаза. Она искала земляков, Она просила: — Отзовитесь.— И повторяла: — Лабас ритас!..[1] — не слыхал печальней слов. Она сидела у огня, Ладони маленькие грела И неотрывно на меня Сквозь пламя желтое смотрела. Густым туманом по ручью Стелилось пасмурное небо… И я сказал ей: — Хочешь хлеба? — Она ответила: — Хочу. И я отдал ей все до крошки. Был слышен где-то крик совы. Желтели ягоды морошки Среди оттаявшей травы… И было странно мне тогда, Что нас двоих, Таких неблизких, В седой глуши лесов сибирских Свела не радость, А беда. 1965 СЫН Товарищ мой по несчастью Жадно курил махорку, Гулко шагал по камере, Голову наклоня. — Я не боюсь расстрела,— Все повторял он горько. — Жаль только, нету сына, Сына нет у меня… …Сын мой голубоглазый! Тебе по утрам не спится. Смотришь из колыбели В распахнутое окно. Слушаешь, как на ветке Тонко поет синица. Хочешь достать росинки Трепетное зерно. Сын мой голубоглазый! Мир-то какой открытый! С радостью, болью, ложью — Вот он перед тобой! В этом суровом мире Клены росой умыты, В нем каждая капля — счастье, В нем каждое слово — бой! 1965 * * * Полынный берег, мостик шаткий. Песок холодный и сухой. И вьются ласточки-касатки Над покосившейся стрехой. Россия… Выжженная болью В моей простреленной груди. Твоих плетней сырые колья Весной пытаются цвести. И я такой же — гнутый, битый, Прошедший много горьких вех, Твоей изрубленной ракиты Упрямо выживший побег. 1965 вернуться

1

Доброе утро!.. (лит.).