Страница 2 из 6
– Доброе утро, малышка. – Па, прихрамывая, вышел из кухни, и я подбежала, чтобы забрать у него ведерко молока и чашки.
– Тебе нельзя ходить без палки.
Па сломал ногу еще в молодости, когда прыгнул с пристани эгипетского порта на палубу тронувшегося корабля, и теперь опирался на палку, вырезанную из куска рыбацкой лодки своего прадеда. В этой комнате у меня много любимых вещиц, но палка – самая любимая. Легкая, как бумага, она держится на поверхности воды, но, что самое удивительное, светится в темноте. Па объяснял, что это из-за сока, но я-то знала – дело в магии.
Убрав на полку Гималайские горы, я торопливо освободила место на столе.
Па налил молока в мамин кувшин, опустился на лавку рядом со мной и усмехнулся.
– Какой карман?
Я закатила глаза.
– Левый.
– Правильный ответ. – Он задвигал бровями, похожими на двух больших черных гусениц, и вынул из кармана баночку.
– Сосновый мед! – Я отвернула крышку и втянула носом запах, от которого потекли слюнки. – Спасибо.
– В первый школьный день только самое лучшее.
Я пожала плечами.
– Это же только школа…
– Ну, если так, то придется мне съесть все самому… – Он взял открытую баночку и сделал вид, что выливает мед в рот.
– Ну уж нет! – Я забрала ее назад. – Ты прав, день сегодня очень важный. Даже не знаю, почему ты не приготовил две баночки.
Мед был вкусный, и я даже не заметила, что каша пригорела, а когда подняла голову, то увидела, что Па к своей даже не притронулся. Он сидел тихо, ссутулившись, о чем-то размышляя.
Его рука лежала на столе возле кувшина с молоком, и на запястье пульсировала жилка. Глаза смотрели куда-то отстраненно.
Первый день школы – тяжелый для нас обоих.
Я тихонько убрала свою миску, а его пододвинула к нему поближе.
– Пока, Па.
Он не ответил. Я захватила сумку, вышла из дому и осторожно, как только могла, притворила за собой зеленую облупленную дверь.
Глава 2
Наша улица спускалась прямой крутой дорожкой к Западному морю, и все дома вытянулись вдоль нее длинным рядом глиняных лачуг под соломенными крышами. Люпе называла их милыми. А я думала, что если ветер дунет посильнее, то эти лачужки покатятся кувырком прямо в море.
Обычно я бежала к рыночной площади, скользя на подошвах вниз по склону, потому что воронам нравилось летать низко, и бегущий человек их распугивал. Но сегодня я решила, что просто пойду быстрым шагом – старшей школьнице не пристало носиться, как маленькой.
Маша, жившая в доме напротив, стояла у открытой двери. Я помахала и попыталась заглянуть ей за спину.
– Ищешь кого-то? – Она улыбнулась, и ее лицо разбежалось морщинками, как старая бумага. – Пабло уже ушел. Ты же знаешь, губернатору нравится, когда они приходят на работу до рассвета.
Своего сына, Пабло, Маша родила уже немолодой. Живот рос, а волосы седели, и старость сминала в складки лицо. Маша назвала его рождение чудом, и Пабло был чудом. Мы с Габо, как и все деревенские, относились к нему с благоговейным почтением – из-за его огромной силы. В десять лет Пабло поднимал обоих родителей, усадив их на плечи. Сидеть у него на закорках было все равно что лететь. Вот только я давненько его не видела.
Два года назад, когда у его матери разболелась спина, Пабло ушел из школы и занял ее место, хотя Маша и умоляла сына продолжать учебу. Теперь, в пятнадцать, он, словно картонные, таскал телеги и повозки и ухаживал за губернаторскими лошадьми.
– Взял подарок для Люпе, – добавила Маша и недовольно поморщилась, потому что не понимала, почему я дружу с губернаторской дочкой. – Я велела, как ты и просила, спрятать получше.
– Спасибо. Может, я увижу его завтра?
– Может, и увидишь. – Судя по тону, рассчитывать на это не приходилось. Пабло всегда вставал до восхода и возвращался домой затемно.
Я еще раз помахала соседке, закинула на плечо сумку и зашагала вниз по склону.
Отсюда, сверху, Громера напоминала колесо – в центре рыночная площадь, от которой, как спицы, расходились улицы, некоторые из которых заканчивались у широкой, тихой гавани с узким, как бутылочное горлышко, выходом в богатое рыбой море.
В ясную ночь звезды колыхались на водной глади, словно кувшинки.
Как всегда, там стоял на причале губернаторский корабль. Па говорил, что он вырезан из одного-единственного ствола африканского баобаба. Если так, то баобаб и впрямь громадное дерево, потому что судно почти перегораживало гавань в ширину, а мачта с собранными парусами стрелой устремлялась в небо. Над рыбацким флотом корабль высился горой, исполинской и неподвижной. Как и все, принадлежавшее губернатору, он занимал больше места, чем полагалось по праву.
На востоке в лучах восхода сиял губернаторский дом. Сложенный из черного базальта, размером с пять кораблей, особняк стоял между синим морем и зеленым лесом, нависая над полями темной грозовой тучей. Впрочем, отсюда он выглядел таким маленьким, что его, казалось, можно было взять двумя пальцами, большим и указательным, и раздавить. Ниже раскинулась деревня, а между деревней и губернаторским домом поместилась школа.
Старое здание школы было маленьким, но ярким, – мы раскрасили стены всеми цветами радуги, использовав краски, какие только смогли выпросить у Па. Но потом губернатор приказал его снести – Люпе решила, что не хочет больше учиться одна дома, и потребовала, чтобы ее отправили в местную школу, где учились все остальные дети.
Новое здание губернатор Адори построил из камня, и оно получилось вдвое больше прежнего, потому что школе, куда собиралась ходить его дочь, полагалось выглядеть величественной.
– Это не ради меня, понимаешь, – с грустной улыбкой сказала Люпе и, добавив аристократических ноток, пояснила: – Для поддержания семейной чести.
Раскрашивать стены новой школы нам не разрешили.
Из-за этого многие дети относились к Люпе не очень хорошо, но я знала, что она не виновата.
За губернаторским домом, рядом с лесом, лежал сад, в котором я ни разу не бывала. Работавшие там люди казались издалека крошечными муравьями. Я напрягла глаза, но Пабло так и не обнаружила. К западу черную береговую отмель накрывало приливом. Во время прилива находиться на берегу не позволялось, как не позволялось и спускать на воду лодки – за исключением губернаторских. А мне бы так хотелось. Па рассказывал, как чувствуешь себя в море, но это ведь не то, что попробовать самой.
Над отмелью находились шахты, где добывали глину. Я старалась на них не смотреть, чтобы не вызывать одно из самых ясных воспоминаний о Ма – день, когда она взяла туда нас с Габо. Она показала, как привязаться лозой к драконову дереву – делаешь вот такой узел и втираешь в ладони сок, чтобы крепче держаться, – и по одному спустила в бездонную пасть. Габо испугался и стал дергаться и вертеться. Узел развязался, и Габо плюхнулся в мягкую глину. Когда они с Ма поднялись наверх из тьмы, он был весь, с головы до ног, в грязи. Я хохотала так, что чуть живот не надорвала.
Я помнила это. Помнила ту боль в животе. Как она вернулась потом, через два месяца, когда Ма умерла. Только тогда боль была острее, и никто не вынес никого из тьмы. Прошло три года, и та же болезнь, потливая горячка, унесла Габо. И теперь, через три года, при воспоминании о шахте и глине у меня сжимается горло.
Чтобы идти в школу вместе, Люпе всегда встречала меня возле бочки на краю рыночной площади, хотя из-за этого ей приходилось вставать почти так же рано, как и работникам.
К колодцу, когда я вышла на площадь, выстроилась очередь. С тех пор как река Аринтара начала высыхать, им пользовались все больше и больше людей.
Торговые ряды уже открылись, на прилавки выкладывали рыбу, зерно, кожу. Большинство прилавков принадлежали губернатору, и над ними, как лоскут неба, трепетали голубые навесы с изображением желтого, как солнце, медового лотка.