Наш советский новояз

«Наградила меня», — говорит кто-нибудь о женщине, от которой подцепил дурную болезнь. И мы настолько привыкли к этому словесному обороту, что даже не замечаем, как поменялся в этом контексте (с точностью до наоборот) первоначальный смысл глагола.

«И тут ему намотали новый срок», — слышим мы чей-то рассказ. И тоже воспринимаем это как простое сообщение, не вдумываясь в смысл, но в то же время понимая, что глагол «намотали» как бы сам собой предполагает, что этот новый срок кому-то там добавили так, за здорово живешь, ни за что ни про что.

Когда в ходе реконструкции Москвы был выстроен Новый Арбат, москвичи сразу же присвоили этому проспекту прозвище «Вставная челюсть», коротким этим определением дав не только исчерпывающую эстетическую оценку этого архитектурного чуда, но и подчеркнув его искусственность, чужеродность сердцу старой Москвы.

Вот это свойство языка (и, конечно, литературы) и стало противоядием, ослабившим вредоносное действие на наши души советского новояза.

Надо к тому же отметить, что новояз этот бытовал и воспринимался на фоне языковой традиции, еще не вовсе выветрившейся языковой нормы. И теми, кто еще не утратил ощущение этой нормы, отдельные новоязовские обороты воспринимались отстраненно. Тут сам собой возникал некий иронический сдвиг, то самое смещение.

На этом эффекте построен такой (уже сегодняшний) анекдот.

► Встреча Нового года. Елка, всеобщее веселье. Появляется Дед Мороз. Его встречают радостными возгласами:

— Дедушка Мороз! Дедушка Мороз! Здравствуй, Дедушка Мороз!

Вдруг — бац! — выстрел. Дед Мороз падает замертво.

И тут все видят, что в дверях стоит застреливший его киллер. Пряча в карман револьвер, он деловито спрашивает.

— Деда Мороза заказывали?

Тут иронический сдвиг основан на столкновении двух значений глагола «заказывали» — старого, традиционного, и — нового, сегодняшнего.

Но тот же иронический сдвиг мог возникнуть и на основе не смыслового, а чисто стилистического различия.

Взять хотя бы такие — вполне обыденные — новоязовские словосочетания: «культурный досуг», «здоровый сон». Ничего специфически советского в этих выражениях как будто бы нет. Во всяком случае, ничего политического, окрашенного в резкие тона официальной советской идеологии. Разве только некоторый аромат искусственной, казенной речи (вроде как «зеленый массив» вместо «лес»).

Но вот как звучат они в результате легкого иронического смещения на фоне языковой нормы:

Отчасти смещение это достигается изменением ударения в слове «досуг». Но и без этого иронический оттенок все равно ощущался бы благодаря простому соединению двух однотипных казенных, искусственных оборотов и соединяющему оба эти оборота такому же казенному словечку: «включает».

Читая книгу Клемперера, я постоянно отмечал, что едва ли не каждое приведенное им слово или языковое клише из языка Третьего рейха вызывает у меня в памяти совершенно точный его советский аналог. Но, припоминая эти наши, родные, советские клишированные словосочетания, я всякий раз ловил себя на том, что они неизменно вызывают у меня самые разнообразные комические ассоциации. То всплывала какая-нибудь история из собственной моей «кладовой памяти», то припоминался какой-нибудь анекдот, то какая-нибудь литературная цитата (как сейчас вот — строчки из песни Галича).

Анекдот, частушка, эпиграмма, глумливый, пародийный перифраз какого-нибудь казенного лозунга… Ну и, конечно, — самое мощное наше оружие, универсальное наше лекарство от всех болезней, — благословенный русский мат.

Я подумал, что было бы не только забавно, но и в высшей степени поучительно вникнуть хотя бы в некоторые из этих юмористических (а то и саркастических) реакций народного сознания на мертворожденные конструкции заместившего и изуродовавшего живой язык новояза.

Так окончательно выкристаллизовался этот мой замысел. Так определилась не только главная идея задуманной мною книги, но и ее характер, самая ее структура, ее странный, межеумочный жанр.

В каком-то смысле это мое сочинение тоже можно назвать «записной книжкой филолога». Но правильнее все-таки, наверно, было бы назвать ее записной книжкой носителя языка. Ведь, как и все мои современники, на протяжении всей моей жизни я не только говорил, но и думал на этом языке, иногда сохраняя, а иногда и не сохраняя отстраненное, юмористическое, глумливое, издевательское отношение к разнообразным его перлам.

Разоблачение ядовитых свойств советского новояза тоже, конечно, входит в мой замысел (куда ж тут без этого!), но гораздо больше, чем яд, природа которого более или менее ясна, меня интересует состав того противоядия, благодаря которому мы все-таки не поддавались и в конечном счете так и не поддались губительному воздействию этого смертоносного яда.

Анализируя этот состав, мне придется по ходу дела вдаваться в разного рода рассуждения, в «размышлизмы», как иронически назвал этот род умственной деятельности один юморист. Но поскольку я полностью согласен с героиней знаменитой книги Льюиса Kэppoла, которая говорила, что толку в книжке, если в ней нет ни картинок, ни разговоров? — то я постарался, чтобы в этом моем сочинении были не только «размышлизмы», но и запечатлевшиеся в моей памяти разнообразные картинки из той нашей, прежней жизни, а также припомнившиеся мне — такие же разнообразные — тогдашние разговоры.

A

Антикоммунист

В двадцатитомном Словаре современного русского литературного языка слово это объясняется так: «Активный противник идеологии коммунизма и общественного строя, основанного на коммунистических принципах». Там же поясняется, что «основным содержанием антикоммунизма является клевета на социалистический строй».

В повседневной жизни слово это порой воспринималось (и трактовалось) иначе.

Вот что рассказал мне по этому поводу один мой приятель, волею обстоятельств переселившийся в Америку.

Там у них, в Вашингтоне, была какая-то коммунистическая демонстрация. И полиция ее разгоняла. А в толпе демонстрантов оказался один довольно известный наш диссидент, ставший эмигрантом. Бог его знает, как оказался он в той толпе: то ли случайно, то ли любопытство привело его туда. Как бы то ни было, он оказался среди ненавистных ему коммунистов, и полицейский огрел своей дубинкой и его тоже.

— Как вы смеете! — возмущенно заорал он. — У меня с этими людьми нет ничего общего! Я антикоммунист!

На что полицейский хладнокровно и, честно говоря, довольно-таки резонно ответил:

— Мне совершенно все равно, сэр, коммунистом какого сорта вы являетесь.

Активность

Слово это я слышал с детства. Уже тогда меня упрекали в том, что я недостаточно активен. Началось это, кажется, с детского сада.

Но истинное значение этого слова мне открыл Виктор Николаевич Ильин.

Виктор Николаевич Ильин был оргсекретарем Московской писательской организации. Должность эта была кагэбэшная. Все оргсекретари — и в так называемом Большом Союзе, то есть в Союзе писателей СССР (сперва Воронков, потом Верченко), и в Союзе писателей РСФСР, и в Московском отделении — были связаны с КГБ. Это ни для кого не было тайной. Когда Ильина на его посту сменил новый оргсекретарь, фамилия которого была «Кобенко», — язвительная писательская молва сразу дала ему прозвище: «Кагебенко».

Но Виктор Николаевич Ильин ни в каких прозвищах не нуждался. Он свою связь с «органами» не только не скрывал, он ее всячески подчеркивал и даже афишировал. Воронков и Верченко до назначения на свои должности были партийными функционерами (как и их предшественники — Щербаков, а потом Поликарпов). А Виктор Николаевич Ильин, до того как стать оргсекретарем Московской писательской организации, был генерал-лейтенантом КГБ. Объектом его тамошней деятельности были писатели, так что и в той, прежней своей жизни он был прикосновенен к литературе. Потом его посадили. Ходили слухи (вернее, он сам их распространял) — за то, что он не пожелал дать показания против своего товарища.