Страница 155 из 175
► — Голубчик, это вздор!.. Свежесть бывает только одна — первая, она же и последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!
— Я извиняюсь… — начал было опять буфетчик, не зная, как отделаться от придирающегося к нему артиста.
— Извинить не могу, — твердо сказал тот.
Но то, чего не мог извинить избалованный булгаковский «артист», легко извиняли рядовые советские граждане. А если и не извиняли, то мирились (что им оставалось делать!) со всеми этими приметами новой жизни: и с осетриной второй свежести, и с брынзой, цвет которой так возмутил того же Воланда («Драгоценный мой! Брынза не бывает зеленого цвета, это вас кто-то обманул. Ей полагается быть белой»), и с чаем, похожим не на чай, а на помои, и с башмаками, от которых на другой же день после покупки отваливается подметка…
Были отдельные энтузиасты, которые не только мирились со всеми этими приметами новой социалистической реальности, но готовы были даже искренне восхищаться ими.
Мой приятель Дмитрий Сеземан родился и до семнадцати лет жил в Париже. Его мать и отчим (фамилия их была — Клепинины) были эмигрантами. Вместе с Сергеем Яковлевичем Эфроном (мужем Цветаевой) они сотрудничали с советской разведкой и, как и он, покинули Францию и вернулись на родину, где их, естественно, постигла та же судьба (арест, а потом и расстрел). Вместе с родителями приехал в Советский Союз и семнадцатилетний Митя. И вот какую историю о самом первом и самом сильном своем впечатлении по приезде в страну победившего социализма он мне рассказал.
Когда поезд пересек государственную границу СССР, они оказались в каком-то станционном буфете, и на столике Митя увидел дешевенькую грязновато-черную эбонитовую пепельницу. Повертев ее в руках, он обнаружил выбитую на ее донышке надпись «2-й сорт». Никто из местных жителей на эту деталь, конечно, не обратил бы никакого внимания. Но молодого парижанина эта надпись привела в неописуемый восторг.
— Вот! — ликуя, орал он. — Вот что такое социализм! Здесь нет этой отвратительной буржуазной рекламы, этого гнусного коммерческого обмана. Даже на таком вот дешевом изделии ширпотреба (слова этого он, конечно, не знал, но смысл был именно этот) они прямо, честно, открыто пишут: второй сорт! Потому что принципиально не желают ничего скрывать, не хотят никого обманывать!
А вот — еще одна история в том же духе.
В гостях у Паустовских были только что приехавшие из Парижа Натали Соррот с мужем. Они возбужденно делились своими впечатлениями о Москве, а мы (хозяева дома и пришедшие чуть раньше мой друг Борис Балтер и я) с интересом их слушали.
Особенно восторгался новой для него и не очень ему понятной советской жизнью муж знаменитой писательницы. Он впервые оказался в Советском Союзе, и восторг его был беспределен.
Но мы слушали эти его излияния с довольно кислыми минами.
«Интересно, — неприязненно думал я, — что же ему здесь так могло понравиться?»
И тут раздался голос моего друга Бориса.
— Объясните все-таки, — не очень вежливо перебил он знатного иностранца, — что именно, что конкретно вам здесь, у нас, так уж понравилось?
— О! — радостно объяснил тот. — Я почувствовал сразу, что попал в совершенно иной мир… Из аэропорта приехали мы в отель. Вошли. И никто не кинулся к нам, не подхватил наши вещи… Не было даже и тени этого гнусного лакейства, этой отвратительной угодливости! — Лицо его сияло. — Мы сами втащили свои чемоданы в лифт, сами нашли свой номер… Это было прекрасно!
Конечно, этот ненавязчивый, как у нас шутили, советский сервис мог восхитить только иностранца. А надпись «2-й сорт» на ширпотребовском изделии могла привести в восторг только семнадцатилетнего парижанина.
Но и среди соотечественников наших тоже попадались романтики, гордящиеся тем, что хоть по части ширпотреба и всяких иных жизненных благ нам далеко до Европы, а тем более до Америки, но зато у нас есть нечто иное, неизмеримо более ценное.
Об этом нам трубили наши любимые поэты:
Это изо дня в день нам внушали самые наши знаменитые писатели:
► В Москве, на Свердловской площади, стоит фантастическая очередь — очередь перед пустым местом: люди ждут такси. В Париже стоит длинная очередь такси — они часами ждут пассажиров. В школах Свердловска и Сталинска стараются писать мелким, бисерным почерком — у них еще неуклюжие пальцы, и у них нет тетрадей. На парижских складах гниют тонны и тонны бумаги. Писать на ней нечего: векселя давно предъявлены к протесту, любовные записки известны наизусть, и никакими рекламами нельзя заставить обывателя купить «наилучший кабриолет Ситроена».
В московских издательствах сидят завороженные писатели — они ждут бумаги. С равной жадностью расхватывает страна сочинения Гегеля и стихи Пастернака. В парижских лавках высятся груды книг — их тщательно обходят. Если десять почтенных литераторов за изысканным завтраком присудят такому-то роману «премию Гонкура», то роман-счастливчик подпояшется соответствующим пояском, и, кряхтя, станут его покупать недоверчивые читатели, боясь отстать от моды и от традиции.
Эта статья Эренбурга была написана в 1932 году. Отсутствие тетрадей для студентов и школьников, нехватка бумаги для книг, очереди на стоянках такси (и не только в ожидании такси, а в тщетной надежде, что может быть «выбросят» и какие-нибудь другие, более насущные предметы — питания или ширпотреба) — все это именовалось тогда временными трудностями. Тем самым как бы предполагалось, что по мере дальнейшего нашего продвижения к социализму (а потом и к коммунизму) все эти трудности повседневного нашего бытия будут постепенно исчезать, уходить в прошлое.
Но время шло, а «трудности» все не исчезали, и как-то так вышло, что чередование этих разнообразных трудностей (по принципу: нос вытащишь — хвост воткнется) все уже привыкли считать такой же неизбежностью, как смену времен года. Именно так это тогда и называлось: «Четыре трудности социализма: зима, весна, лето и осень».
Где-то в начале 60-х был у меня на эту тему разговор с одним очень даже неглупым человеком — писателем. И он, что называется, на полном серьезе и даже с некоторой горячностью доказывал мне, что по мере дальнейшего нашего продвижения по намеченному пути жить мы будем все беднее и труднее. Предметов самой первой необходимости будет становиться все меньше и меньше, а бытовых трудностей — все больше и больше. И это очень хорошо, потому что ничего нет на свете страшнее буржуазной сытости и бездуховности: недаром одна из самых богатых стран буржуазного Запада — Швеция — занимает первое место в мире по количеству самоубийств.
В то, что нехватка и даже отсутствие предметов первой необходимости — такое уж благо, мне верить как-то не хотелось. А вот в первую половину его концепции — то есть в то, что предметов первой необходимости по мере нашего движения к коммунизму у нас в стране будет становиться все меньше и меньше, поверить было уже совсем не трудно. Потому что именно так оно все и происходило.
Окончательно я в этом убедился, когда в нашей «Молочной», куда я ходил за кефиром, исчез не только кефир и не только сыр, творог и другие молочные продукты, но и вообще все, хоть отдаленно напоминающее о продуктах питания: на прилавках лежали только мясорубки и почему-то детские куклы.
Примерно тогда же привелось мне услышать такой стишок: