Мастера. Герань. Вильма

— Дались тебе эти шалопуты, — говорит Агнешка. — Речь ведь о том, чтобы Штефана перевели. Знаешь, как там ужасно? Каждый день тревога, каждый божий день! Поначалу были одни учебные, а теперь ужас, просто ужас! Ничего вы не знаете! Верьте не верьте, а их там видимо-невидимо!

— Совсем как тут. — Мать вновь ее перебила. — Нынче везде затемнение. Думаешь, уж больно тревожусь из-за этого? Ничуть. Бумаги мало, что ли? Заклеила окна и двери, теперь мне покойно, по крайней мере покойно, хотя, что говорить, покой я могла себе и иначе устроить, зачем мне для этого затемняться. Лягу чуть пораньше спать, вот и свет сберегу. А люди часто думают, что у меня свет горит, что у меня дома свет горит. Фигушки горит, вообще ничего не горит, вообще не горит. Только и бывает, что маленькую лампочку зажгу, а то и не зажгу вовсе, и свечки у меня даже нету, только та освященная громница[32] с прошлого года, только та и есть у меня, а к чему ее зажигать? Жалко, ей-богу, жалко ее зажигать. Нашарю впотьмах постель, да ее и шарить не надо, лягу себе и сплю. Свет берегу.

— Мама, — обратилась к ней Вильма, — не все же ложатся спать с курами.

— Больше всего я самолетов боялась. — Агнешке позволили, наконец, вставить словечко. — Ой, как я этих самолетов боялась. Иной раз и ночью, и ночью иной раз такой страх найдет, такой ужас! Ей-богу, не вынесла я, взяла да и убралась прочь.

— Я бы вынесла, — засмеялась мать.

— Гула я не выношу, — сказала Агнешка. — А здесь самолеты так же гудят?

— Ой-ей-ей! Еще как! — отозвалась опять мать. — Чай и у нас воздух есть. Или думаешь, воздуха тут нету? Еще сколько его! По воздуху они летают, летают по воздуху, отсюда и туда. Сколько раз мы на них с Вильмой смотрели, сколько раз их считали! Мы уже к этому гулу привычные.

— Я тоже привыкла, — сказала Агнешка. — А страшно, страшно там, знаете, как страшно?! Там еще страшнее. Там горы, Штубнианске Теплице в горах, в самых-самых горах. Кругом одни горы. Бывало, и Штефан пугается. Ой, как летят они, как летят, и мы все бегом в убежище, а Штефан, бывало, совсем напугается. И он сказал, что по крайней мере теперь, когда я в положении, мне нельзя там оставаться.

— Нууу! — Обе стали ее оглядывать. — Правда? Ты ведь даже ничего не сказала, ничего не написала.

— А зачем было писать? Вы разве не знали? Да неужто вы не знали? А я-то думала, вы знаете, что вы уже узнали.

— А откуда? Ведь ты нам не сообщила, не написала!

Вильма поглядела и сказала оценивающе: — И не заметно совсем.

Агнешка, почти оскорбившись: — Ага, еще как заметно! Гляди, как заметно! Гляди, какая я! — Она выпрямилась, чуть оттянула, одернула платье. — Видите, какая я?

У матери был глаз наметанней, зорче: — Заметно. Ну как, видишь или не видишь? По крайности будет прибавление семейства. Опять ребятенок. Завтра же в передней горнице приберусь.

— Мама, — поддела ее Вильма, — ты же там вчера прибиралась!

— Вот! — Мать переглянулась с Агнешкой, пальцем указала на Вильму: — Вот видишь, как она меня вышучивает!

— Ай-я-яй, да вы все такие же дурашливые, что одна, что другая, — заудивлялась на них Агнешка. — Все еще друг дружку поддеваете? Неужто вас это еще забавляет? Ведь и я прибираюсь, и я наводить порядок умею. Боже, Вильма, до чего же ты глупенькая! Ведь и ты у себя наводишь порядок!

— А как же, навожу, — похвасталась Вильма.

— Ей Гульданы помогают, — выдала ее мать. — А как помогут, так у нее времени хоть отбавляй, вот она и таскается сюда что ни день.

— У меня всегда время есть, — смеялась Вильма. — Его у меня всегда вдоволь. Ну как, прибраться тут? Как бы я вам тут все порасставила. Так значит, у нас будет маленький? — Она весело тряхнула головой, глаза у нее засверкали. — А Зузка? Где Зузка? Ой, малышка уже глазки заводит! Конечно, устала с дороги! Пойду-ка уложу ее в задней горнице! Либо ты, мама, ступай и уложи ее там поудобней.

Несколько дней кряду, радуясь Агнешкиному приезду, Вильма не могла толком ничем заняться, слонялась из угла в угол, хваталась за одно, за другое, но все валилось из рук.

«Боже, да я ни на что не гожусь!»

А выпадало немного свободного времени, она спешила к сестре. И опять разговорам не было конца.

Раз, а то и два в неделю Агнешка получала от Штефана письма; всякий раз она убегала в переднюю горницу и там, втихомолку читала их. Мать заглядывала к ней, хотела знать, что пишет Штефан, но Агнешка артачилась, утаивала письма.

— Глупая! — настаивала мать. — Жалко тебе прочитать, что ли?

— Не могу.

— Ну почему ты такая глупая? Я же никому ни-ни. Вильме и то словом не обмолвлюсь. Дай сюда! Не хочешь читать, так дай его мне! Одним глазком взгляну и тут же верну.

Вильма обычно врывалась в дом с шумом. — Агнешка, не таись! Знаю о письме, мне почтальон сказал. Быстро читай! Я хочу знать, что пишет Штефан.

— Какие вы противные! И что вы такие любопытные? Чего пристаете? Разве моя вина, что вам никто не пишет? Да там и нет ничего такого. Кланяется, вот и все.

— А как кланяется? Ну читай же, Агнешка! Мы хотим знать, как он нам кланяется.

— Зачем мне читать? Я и так все помню. А хотела бы, могла бы и присочинить.

— А ты лучше не присочиняй!

— Да не могу я прочесть. Правда!

— Почему не можешь? — В Вильме росло любопытство. — Видишь, какая ты? Теперь уж я от тебя не отстану, потому что мне стало еще интересней.

— И мне интересно, — призналась мать. — Где письмо? Куда его спрятала? Немедля покажи! А некоторые места можешь и пропустить.

— Лучше не надо! Пусть ничего не пропускает.

Наконец Агнешка сдалась.

Письма Штефана были красиво и аккуратно написаны, аккуратным и обстоятельным было их содержание: он сообщал Агнешке, не упустив ничего, обо всех новостях, событиях, о разных забавных, повседневных мелочах и всегда в письмах было множество вопросов, советов, примеров, наставлений, приветов и поцелуев на долю каждого. Иной раз, в самом деле, было просто трогательно, как он умудрялся всех и все держать в памяти, поминать и то и се, спрашивать об одном, другом, третьем или даже о совсем далекой родне и слать поклоны именно тогда, когда было нужно.

По поводу каждого письма Штефана начинались бесконечные толки. Порой в разговор приходилось вступать и Имро — Вильма всегда обо всем ему докладывала.

Имро любил свояка, но, случалось, и злость брала на него, и тогда начинал он ворчать: — Черт возьми, вы ни о чем другом и не говорите, все только о Штефане. Вы что, думаете, он там пропадет? Съедят его там, что ли? Сапоги ему были нужны, да? Ведь я его туда не посылал, я ему сапог не навязывал. Хотел быть жандармом, хотел носить форму, пусть теперь и носит ее. Думаете, ему кто поможет? Кто ему теперь поможет? Ждать надо! Ждите конца войны, а там, глядишь, что-нибудь да проклюнется! До некоторых вещей человек своим умом дойти должен. Хочешь носить сапоги и форму, топай, маршируй, слушайся, повинуйся, маршируй и слушайся. Я за него топать не собираюсь. О таких делах надо было раньше думать. Что в армии, что в жандармах — никакой романтики уже не осталось. А может, ее никогда и не было. А хоть и была бы, теперь каждый, у кого голова на плечах, плюет на романтику. В форму человека можно только впихнуть. А того, кто лезет туда из-за денег либо ради сапог, мне не жалко. Всяк умный, пока все хорошо, а когда плохо, да-да, когда потом туго приходится, вздыхать поздно. Раньше надо было вздыхать! Ведь когда плохо, так всем уже плохо. Каждый сам должен с бедой справиться.

У Имро, правда, были иные заботы. Он встречался со Штефкой два-три раза в неделю и всякий раз цепенел от страха при мысли, что Вильма что-то узнает, даже, может, узнала, но еще не уверилась в этом.

Однажды Штефка спросила его: — Вильма ничего не знает?

— Ничего, — сказал Имро. — Откуда ей знать? Или ты думаешь, я ей исповедуюсь?

32

Свечка, которую зажигают во время грозы.