Страница 37 из 152
Воздух был перенасыщен незримыми парами. От сосняка, в котором встречались дубы, а там-сям белели березы, неслись густые запахи и птичий гомон. Иные птахи радостно и весело выпархивали из леса и долетали до самого имения, где и без того довольно было стрекотни и гомона, особенно у хлевов, вокруг которых шныряли ласточки. Прохладный смолистый запах мешался с запахом аммиака и парного молока. Пахло пшеничным кофе. В навозне посреди имения копошились, потакивая, утки. Под копытами лошадей и под колесами удалявшейся телеги скрипели камешки и шелестел песок. За телегой шагал опухший батрак с закровенелыми глазами, с кнутом в руке и переброшенной через плечо цепью: он в сердцах сплюнул, и следом гулко и протяжно, почти как из бочки, выкатилось из него: «Куда прешь, мать твою за ногу?!»
Прежде чем доложиться управителю, мастер с Имро остановились у груды теса, припасенного для сарая. Недолго покумекав, сложили там плотницкий инструмент и пошли к Кириновичу.
По пути они еще раз остановились, осмотрели сушильни для кукурузы: три — бегло, четвертую — повнимательней. — Вон ту, — мастер указал пальцем, — ставили мы с Якубом. Он еще учеником был.
Они обменялись короткими взглядами, будто намекая друг другу, что можно подступиться и ближе, можно и обойти сушильню и вблизи обстоятельно, как следует разглядеть Якуба-ученика.
Они так и сделали. Зашагали к сушильне, на которую мастер только что указывал пальцем и которая от остальных отличалась еще и тем, что в ней хранилось немного кукурузы — три другие были пустые; но сейчас дело было не в кукурузе, о ней они не думали, их занимал Якуб, что вырос из коротких штанишек и нынче, став мастером, уехал из дому, живет и работает где-то вдали от Околичного; и вот они, отец и младший брат, как бы видят Якуба здесь годы спустя, с улыбкой всматриваются в него, ухмыляются и удовлетворенно хмыкают, как уж умеют Гульданы хмыкать и ухмыляться, глядя на свою, да и на чужую справную работу.
Якуб-ученик им понравился. Они замедлили шаг, почти остановились: сперва один, потом другой. Кругом рос густой и высокий бурьян. Несло полынным духом, но угадывались и посторонние запахи; местами иной шибал в нос до того сильно, что было прямо-таки подозрительно. Тогда оба внимательно глядели под ноги, чтобы случайно не вляпаться во что-нибудь непотребное.
В бурьяне вдоль и поперек были протоптаны стежки; большинство из них вело в затененное пространство под сушильней. В конце одной такой стежки, в туннельчике, словно на конечной остановке, замаскированной молодыми, но уже буйно разросшимися лопухами, сидел на корточках пятилетний мальчонка с голубыми глазенками и облезлым носом. Доминко. Он справлял утреннюю нужду и слегка рассердился, что его потревожили. Он силился перемочь себя, сменить гнев на улыбку, и это отчасти ему удалось, но мастер с Имро прошли мимо, почти не обратив на него внимания. Тогда Доминко разозлился еще больше; он поднял голову, и его оскорбленный взгляд говорил: «Все равно знаю, вы меня видели».
Управителя дома не оказалось. Встретила их Штефка. Завидев их, она тотчас вскочила из-за стола, будто собралась бежать куда-то, спрятаться. — Вы уже пришли? — Впопыхах не знала, в какую сторону и податься. И оттого продолжала стоять, раскрасневшись пуще обычного и глядя на них большими черными глазами, в которых прыгала и посверкивала сперва испуганная или чуть стыдливая, а позже и плутовская улыбка. — Здравствуйте!
На ней была легкая летняя блузка и сборчатая юбка, она рассеянно и в то же время чуть озорно дергала ее за подол, словно пытаясь стащить с себя и отбросить. — Вот как я вырядилась! Ношу, чтоб доносить, — пояснила она, и в глазах у нее еще веселей запрыгали искорки; мастер с Имро не могли не только сердиться на нее, но даже упрекнуть в небережливости, хотя, пожалуй, это было б уместно: юбке было далеко до износу, особенно по нынешним военным временам, когда во многих семьях не хватало даже на хлеб, не то что на наряды. Не одна женщина в Церовой могла бы еще пощеголять в такой юбке. Да и Штефка в прошлом году в ней щеголяла. Ведь в Церовую довольно туго, медленно просачивалась мода. Церовчанки носили национальный костюм, до недавнего времени носила его и Штефка, но Киринович усмотрел в нем некоторую отсталость и потребовал, чтобы его жена одевалась по-городскому, поэтому мы с полным правом могли бы сказать, что в Штефкиной стыдливости проглядывало и его влияние.
— Уж вы только не осуждайте меня! — хихикала она.
— Зачем же! — Мастер улыбнулся и лихо, по-молодецки, тряхнул головой. — Да кто ж тебя, голубушка, осуждать станет? На тебя смотреть — одно удовольствие. Похорошела-то как. Замужество пошло тебе на пользу.
Штефка была польщена, оттого мастер и дальше стал рассыпаться в любезностях и даже божиться: — Право слово, похорошела! Ей-богу! Сразу видать. Ну-ка, Имришко, подтверди.
Имро был согласен с отцом, но второпях не нашел подходящего слова, поэтому ограничился улыбкой и сказал: — Хм-хм! — Прозвучало это как обычное хмыканье, но Имро заменил им по меньшей мере шесть, а то и семь слов. Мастер со Штефкой так это и восприняли, сделав вид, что все семь, а может, и восемь Имровых слов поняли.
Минуту-другую побалагурили, затем мастер спросил об управляющем: — А Йожко? Йожко где?
— Ушел.
— Ушел? — Мастер удивился. — А куда? Отчего нас не дождался? — Дважды хмыкнув, он стал сердиться, поминая управляющего отборными и неотборными словечками, к которым, кстати, Штефка отнеслась не очень серьезно; она не испугалась даже тогда, когда мастер, угрожающе подняв кулак, закричал: — Ну погоди! Погоди, паршивец ты эдакий! — И под конец заключил: — Начхать на него! Коли не захотел подождать нас, пускай катится со своим сараем подальше! Пошли, Имришко!
Они двинулись. И Штефка двинулась. Но у дверей мастер остановился. — Погоди-погоди! — Он вдруг сменил тон. — Думаешь, я так просто уйду? На сухое горло из дому, на сухое — домой? Не-ет, девонька моя. Так дело не пойдет! Зачем я тащился сюда? Какой дьявол меня сюда нес? На работу мне наплевать, на кой ляд мне его сарай сдался! Но, не промочив горла, отсюда не двинусь. Ни шагу, доченька, не сделаю!
— А, вот оно что! — смеялась Штефка. — Выпить, выходит, приспичило! Выпивка вам важней, чем работа! — И она побежала в соседнюю комнату, в контору управителя, оставив двери приоткрытыми. Имро следил за ней. Возвращаясь, она невольно заметила это, перехватила его взгляд — с виду равнодушный, а на самом деле любопытный и выжидательный — и вновь улыбнулась: улыбнулась, казалось, обоим, но Имро досталось от улыбки гораздо больше, чем мастеру.
Штефка принесла бутылку и рюмки. Налила. Мастер обратил внимание, что рюмок только две. Поинтересовался, где третья.
— Мне нельзя, — сказала она, — но, если хотите, выпейте за мое здоровье.
Оно так и вышло. Мастер взял со стола рюмку, подмигнул Штефке и сказал: — Я уже однажды пил за твое здоровье!
— Знаю, — улыбнулась она. Взгляд ее ненароком скакнул на Имро, и Имро заметил, что она почему-то очень покраснела.
Все трое подумали о колокольне церовского храма.
Мастер поставил на стол рюмку, — Так, Имро, а теперь пошли! Сработаем сарай, сараишко на славу. В воскресенье, глядишь, и удастся в нем поскоморошничать.
После двух часов усердной работы, когда солнце уже изрядно припекало, мастер слегка распрямился, поразмялся, потом скинул пиджак и положил его на землю рядом с плотницким инструментом. Взгляд его устремился к дверям квартиры управляющего. Он поскреб, потер потную шею, заросшую редкими серебристыми волосами, и, повернувшись к Имро, сказал:
— Эта пташка могла бы чего и поднести нам.
Имро прекратил работу; вколол топор в бревно, не спеша разогнулся, отер вспотевшее лицо и тыльной стороной руки осушил губы. Вскоре и его взгляд остановился на двери управляющего.
На землю опускалась предполуденная тишина. Утки подремывали на солнышке, и лишь порой какая-нибудь в полном изнеможении такала. Ласточки сновали почти бесшумно. Зато расчирикавшиеся воробьи неутомимо выводили свои коленца. Одни сердито, другие весело брали с бою амбар. На акации сорокопут-дождевик незадачливо подражал соловью. Лесные птахи, насытившись мухами, личинками и всякими козявками и букашками, слетались с набитыми зобиками в гнезда. Раздумчивый самец кликал свою возлюбленную. Усталая и озабоченная птаха-мать несла в сухом клюве муху. Молоденькие чижата возвращались из учебного полета с веселой песенкой: дидл-дидл, дидл-для.