Мастера. Герань. Вильма

И в парке работы невпроворот; с березок и кленов уже облетела листва, ветер ворошит ее по траве, граблями ее надо повыгрести, ибо даже зима, коль уж быть, зиме, не должна напоминать околичанам, что в их деревне где-то непорядок. А ну как зимой не выпадет снег? Или выпадет, да тут же растает, и тогда трава, хоть и утратила зелень, глядела бы еще хуже, если бы некому было сгрести с нее листья и чуть расчесать.

По счастью, возле Вильмы всегда крутятся дети. Конечно, не бог весть какая это помощь, у Вильмы не хватает для них даже грабелек, да и были б, вы же знаете, каковы дети, в одном месте подгребут и в другом, а чуть поодаль переворошат и то, что уже сгребли и собрали в кучку, или откуда-нибудь принесут кучку, и им даже невдомек, что их кучка, над которой они немного и потрудились, ни к чему в парке. Дети есть дети, бывают и такие, которые думают, что парк на то и причесывают, чтобы в нем были какие-нибудь кучки. Вильме приходится их еще и воспитывать. Они слушаются ее, а когда и не слушаются, иной раз им кажется, что без Вильминых наставлений в парке было бы чуточку веселей. Можно было бы и костер разложить. Но об этом и говорить не надобно. Тут Вильма сама им потрафляет, находит в парке подходящее место, где можно сжечь весь мусор, отбросы и бумагу, коробки от сигарет, использованные билеты и еще многое, чем взрослые украсили парк. Дети обожают смотреть на костер. Только Вильмин костер для них всего лишь костерок. Иные за ее спиной кривят и вертят носами, эх, честное слово, они бы не такой огонек развели! Позволь она им, они, право, в Околичном все деревья бы пообломали, даже из дома принесли бы полешек, вот был бы костер! Но что делать? Раз не костер, пускай хоть костерок. А если бы и того не было, достало бы и дыма, детей и дым бы устроил. Ведь и при дыме можно крик поднять. А Вильма, хоть поминутно и одергивает детей, крик переносит. Она и сама не прочь покричать. Детям часто кажется, что она кричит больше всех. Но хоть они все время над ней и подтрунивают, не будь ее долго в парке, ее бы им куда как не хватало. Именно этой Вильмы-крикуньи детям, пожалуй, больше всего и не хватало бы. Но откуда детям об этом знать? Вильма же здесь!

А по вечерам родители частенько ругают детей: — Чем от тебя так несет? Смердишь, будто вытащили тебя из коптильни.

— Я Вильме помогал.

— Вильме помогаешь, а дома пальцем не двинешь. Ладно, только явись завтра такой замаранный и вонючий, я кривули твои враз пообломаю.

И вправду иным детям, особенно тем, кто забыл, что учил утром в школе и что задали на дом, а если и знает, что задали, то забыл сделать уроки, тем и вправду подчас достается, случается и ремнем. Однако ремень опасен до тех пор, пока не началась порка, хуже нет, когда тата держит его в руке, но когда порка уже миновала и тата должен снова им подпоясаться (у него ведь падают брюки, из-за этого он не смог даже как следует замахнуться), то уж потом ремень, когда тата им подпояшется или, если ремень служит только для порки, повесит его на гвоздь либо на вешалку, перестает быть опасным. Иной отец, у которого всего один ремень и он должен им подпоясываться, бывает и смешон. Смешон без ремня, поскольку у него штаны падают, а как подвяжется, так еще смешней. Смешон и ремень. Дети про него забывают, скоренько сделают или доделают уроки, и после ужина — шмыг в постель. Потому что ремень, хоть это и ремень, иной раз годится и для того, чтобы дети быстрей засыпали. Но прежде, чем уснут, или уже в дремоте они снова вспоминают о Вильме, чудится им, что они с ней все еще в парке, что там горит костерок, от которого они чуть воротят нос, но одновременно и радуются, наперед радуются, что завтра, а то послезавтра они опять отправятся в парк помогать Вильме.

Имро снова неможется. Из дому почти не выходит, все у него болит, несколько дней пришлось и отлеживаться. Вильма вызвала к нему лекаря, старого и опытного лекаря, но тот ничем особенно ему не помог; измерил давление, температуру, вытащил из сумки и фонендоскоп, с минуту выслушивал легкие, потом кой о чем еще порасспрашивал, но это были вопросы, которые он привык задавать любым пациентам, иногда, почитай, и сто раз на дню, между делом отпустил две-три шуточки, но, видать было, эти шутки ему и самому опостылели — он, должно быть, рассказал их по меньшей мере тысячу и один раз, — наконец попросил Имрову мочу для анализа, прописал лекарства, которые прописывал ему всегда, посидел немного, позволил налить себе рюмочку, выпил, затем словно обиженно, но притом как само собой разумеющееся принял от Вильмы другую, непочатую, бутылку и, сунув ее в сумку к фонендоскопу, подумал, что там, пожалуй, поместились бы и две. А чтоб и при уходе не забыть о своем назначении, он отвел Вильму чуточку в сторону, с серьезным видом покачал головой и еще раз повторил то, что уже сказал раньше, поскольку не скрывал этого и от Имро: — Голубушка, ну что вам сказать?! На дворе осень! Осенью и весной у нас беготни прибавляется. И больницы всегда переполнены. Утешайтесь хотя бы тем, что он такой, какой есть. Это не самое худшее, но лекарства необходимы. И курить надо поменьше. Постарайтесь от курева его отговорить.

— Не слушается. А лекарства он принимает. Все время.

— Надо принимать. Ну а курение хотя бы ограничить. Не хочу вас запугивать, но сигарета пока никому не шла впрок. Мочу сдам на анализ, ну а все прочее скажу, когда приду в следующий раз.

— Пан доктор, а это не опасно?

— Тревожиться не стоит. По крайней мере — пока. Когда я впервые пришел в ваш дом, я не верил, я очень сомневался, будет ли вообще от него какой-нибудь толк. А он выкарабкался, из самого опасного выкарабкался. Легкие у него в порядке. Если, как вы говорите, его рентгеновский снимок у нас, я на всякий случай еще раз взгляну. С почками и печенью — дело хуже. Оттого и ноги болят, оттого и отекают. Да и за легкими надо следить! Запретите ему сигареты, не покупайте их!

— Сам купит!

— Ну хоть теперь, пока он не выходит из дому, не покупайте!

— Не куплю я — отец принесет.

— Надо и ему запретить. Скажите, что все от сигарет. Надо обоих убедить. Но, голубушка, говорю вам, в основном это перепады, неустойчивая погода. У него и давление теперь упало, и ревматизм мучит, ведь когда осенью и весной погода вот так резко меняется, то и здоровому тяжко.

— Пан доктор, скажите, правда, ничего страшного? Волноваться не надо?

Доктор мягко улыбнулся в ответ, а чтобы еще больше успокоить — ведь он получил и бутылку, а когда придет следующий раз, опять получит, и наверняка палинку, в этом доме наверняка он получит еще немало бутылок, не раз перепадет ему тут и сотняга, — по-свойски положил ей на плечо руку. — Голубушка, ведь мы не первый день знаем друг друга. Я люблю говорить с людьми откровенно. Бояться нечего! Увидите, через два, самое большее три дня ему полегчает. Если вам что-то не покажется, если до завтрашнего вечера ему не станет лучше, придете скажете или хотя бы оставите записку, я сам приду!

— Спасибо вам, большое спасибо!

— Не за что, уважаемая. — Доктор, довольный собой, как и большинство докторов, удалился.

Имро между тем уснул. А проснувшись, сразу вспомнил о докторе. Любопытно, о чем это Вильма с ним беседовала.

— Что он тебе сказал?

— Что ты должен принимать лекарства и не курить столько.

— Это мне с самой войны говорят. Если лечить можно одной болтовней, то и из меня вышел бы неплохой лекарь.

— Перестань, Имришко! Он же помог тебе.

— Чем помог? Вот сызнова лежу. Всю жизнь, что ли, вот так вылеживать?

— Имришко, ты же знаешь, каково тебе было. Нельзя сразу вылечиться. Пройдет. Такая нынче погода. Придется лекарства покрепче принимать.

— Я уже принимал.

— До завтрашнего вечера, увидишь, пройдет. А нет…

Имро вскипел. — Что пройдет? Черта с два пройдет.

— Пройдет, Имришко! Нынче погода-то какая, видишь, все время ни то ни се.

— Так это вы опять про погоду толковали? Понять не могу, почему он не говорит это при мне, почему всегда тебе об этом нашептывает?