Страница 133 из 152
Возможно, все это продолжалось и недолго. Но за это короткое время у Имро многое пронеслось в голове, возможно, подумалось и вспомнилось, сколько всего ушло безвозвратно, сколько он упустил и сколько напортил. Но пожалуй, он и немного порадовался, надеясь, что многое еще можно поправить и наверстать.
Но, должно быть, именно потому, что с некоторых пор Имро приучил себя, размышляя о чем-нибудь, пусть о совершенно обычных вещах, делать это со всей серьезностью, посерьезнел вдруг и поручик, он как бы тоже задумался и сразу превратился всего лишь в сгорбленного старшину, а потом и вовсе в бедного солдатишку, которому отказали в увольнительной, не захотели отпустить из казармы даже на прогулку…
Но как бы то ни было, по дороге домой Имро был в очень хорошем настроении и, казалось, радовался вечеру. Должно быть, поэтому, а может, и по другой причине или просто захотелось немного взбодрить себя, подойдя к деревне, он завернул в корчму и взбодрил себя больше, чем намеревался вначале. Домой пришел в сильном подпитии, но Вильма, благо была занята, сперва ничего не заметила. Он показался ей только каким-то чудным, чуднее обычного, не подивилась она ни его хорошему настроению — с некоторых пор ничего особенного от его хороших настроений она уже не ждала. Имришко все больше стал ее раздражать. Подчас она не хотела в этом себе и признаться, но, случалось, это вырывалось наружу, она научилась на Имришко уже и пофыркивать, а иной раз, даже без причины, малость его и подкалывать. Но на сей раз подколоть его не захотела. И не подколола. Лишь прикрикнула. Сперва потому, что он, шмыгнув мимо, задел ее, а ей показалось, что он нарочно ее толкнул, и уж потом, когда Имро положил руку ей на плечо, она учуяла, что он где-то выпил: — Если ты где-то пьешь, лучше до меня не дотрагивайся!
Но Имро минуту-другую не отпускал ее, пытаясь заглянуть ей в лицо, потом только улыбнулся, вернее, ухмыльнулся, и рука его медленно, словно бы он хотел, несмотря ни на что, Вильму погладить, снова повисла.
И этот вечер, хотя поначалу Имришко и радовался ему, снова ничего не принес, он ничуть не отличался от прочих вечеров.
Тоскливо. Пусто. Пусто, как и прежде.
Когда-никогда он снова заходил в имение, пробовал и к Марте прижаться, и раз-другой это ему удалось, но солдатик, солдатик снова не слушался.
Имро частенько над этим подтрунивал и над собой подшучивал, случалось, и при других. Будто ему и впрямь все было трын-трава. Иной раз выпивал и тогда осмеливался отпустить и скользкую шутку, а нередко, чтобы от себя отвести внимание, кидал камешек и в Вильмин огород. Иногда они меж собой и ругались, и мастеру приходилось вмешиваться, хотя Вильма — у нее-то уж было время понатореть — и сама неплохо справлялась и часто умела поддеть Имро так, что его как следует пронимало. Раз, когда он обидел ее, крепко разозлив, она нарочно сдержалась, выждала, пока они остались одни, и лишь тогда шепотом сказала ему: — Бедняжка, постели боишься! Сожрал мою жизнь, а теперь и постели моей боишься. Оттого-то всякий раз меня оскорбляешь. Только оскорблять и умеешь.
Имро после этого еще сильней запил. Чувствовал, что это вредит ему, но не щадил себя. Бывало, много дней кряду вваливался домой пьяным и всегда находил в горнице разобранную постель, на которую с трудом забирался, а уж потом пытался раздеться. Раза два залезал на постель в ботинках и еще нарочно возил ногами, чтобы сильней все загваздать. А когда совсем выбивался из сил, уставал, уже засыпая, может, даже во сне, незлобиво ворчал, будто сам для себя: — Разуй меня, разуй!.. Все… в горах!.. Все это… считай… от этих лекарств…
Приходит осень, и снова все клонится к худшему. Солнце хоть и светит, но уже мерклое, зачастую и днем, а поутру, поутру и вовсе, бывает, не в силах продраться сквозь молочную мглу… Порой и мглы этой не бог весть как много, но у солнца нет уже былой остроты, оно не такое чистое — можно глядеть на него не прищурясь, иногда это всего лишь обыкновенный шар или красная тарелка, что потихоньку подымается, осторожно всходя из-за облезлых полей, а иногда это как бы уже и не солнце, и даже не шар, у него нет формы, привычной для солнца, это обычная копна сена, которую какой-то забывчивый или расточительный крестьянин оставил на луговине, а невесть какой шалопай либо, может, работник, бедный пастушонок, которому было холодно и тоскливо возле коров, подпалил эту копну — она взялась огнем, вся раскалилась, а потом вдруг поостыла, мгла остудила ее, облизала ей пламя, но раскаленность оставила, чтобы озябший мальчонка и многие годы спустя мог вспоминать об этой огромной огненно яркой копне.
А как погода еще больше испортится и солнце вообще перестанет показываться, напрасно тогда глядеть на луга или на рощу, над которой что ни утро всякий день выпрыгивало, пока было еще молодым, майское и июньское солнце, чтобы по небу батраки и скотники, работники и работнички, исхудалые, но всегда загорелые поденщики и поденщицы и даже не поденщики — все эти людишки, умники, пересмешники и певцы, что не владели и пядью земли, но вечно, словно божьи жучки, в ней копошились, потому что сызмальства едва из постели, даже, может, всего лишь с подстилки в кладовке, в каморке, с сена в сарайчике, из норки или норы, черт-те откуда они выбегали, и тропка вела их порой напрямки к гнезду жаворонка, они знали жаворонка, знали и жавороночьи яички, знали и стежку к пруду, откуда из года в год вылавливал кто-то рыбешек, прежде чем они делались рыбами, а там в зеленом тростнике ухали глазастые лягушата, поднимали мудрые рожицы, подмигивали детям и учили их петь, — чтобы по нему, этому самому солнцу, все эти людишки, которые не имели часов, но знали часы и умели их делать, определяли время; по этому солнцу, что всходило над рощей, они вновь и вновь проверяли солнечные часы, пытаясь улучшить их, солнце уточняло и подправляло их меры, без устали приходилось эти солнечные часы заново рисовать, переносить, опять подправлять и опять рисовать, но им всегда в них что-то не нравилось, они мечтали о настоящих часах, наручных или карманных, их не надо так часто чинить, на них можно глядеть в тени и на солнце; однако это солнце, по которому определяем мы время, да и время на часах, учило их большему, учило не только постигать меры, не только смотреть на часы, но часы и придумывать и создавать, оно постоянно касалось их своей часовой стрелкой и учило измерять время точнее, чем они могли осознать, оно вписывало время в их плоть и кровь, а то просто давало им это время, чтобы не надо было жить по часам, чтобы угадывать время, даже не глядя на солнце; солнце открывало им, что именно в этот час, в мае или июне, оно стоит над рощей, а в августе уже над лугом, в сентябре оно пронизывает кусты шиповника и терна, а к исходу сентября и в начале октября оно освещает уже иной луг, и луг тот неоглядный, там солнце они увидят и в ноябре, если не будет тумана или дождя, но увидят его несколько дальше и немного поздней, да они и сами, минута в минуту, могут высчитать, когда на этом самом лугу ноябрьское солнце захочет им вербу позолотить. А если они еще остры на язык, то возьмут да скажут: позолотить хочет, а у самого золота нет, ноябрь дал солнцу только латуни!
Снаружи светит латунное, даже будто бы медное солнце, выманивает человека на волю, но Имро солнцу не верит. А можно было бы и иначе сказать: кабы солнце умело думать, а кто-то смог бы его мысли выразить словом, а верней, в двух-трех словах, можно было б сказать, что и солнце не верит ему. Они словно друг дружку боятся.
Мастер работает, он уже порядком состарился, но все еще работает. И у Вильмы полно дел. Нужно перекопать сад, повыбрать из него лишнее, кое-что сгрести в уголок и отложить под перегной или компост, одно сжечь, другое закопать, вынуть из земли то, что зимой могло бы померзнуть, кое-что надобно проредить, кое-что освободить, ну а что мешает, просто изничтожить — в саду у нее всякое расплодилось. Пожалуй, не каждый бы это заметил, ибо Вильмин сад, привыкший за прошлые годы к порядку, выглядит не так уж и плохо, но, похоже, он и сам не прочь побахвалиться и поднести кой-чего больше, чем Вильме хотелось бы, а где поднес даже то, чего Вильма вообще не хотела. Весной придется ей потрудиться в саду еще усерднее.