Мастера. Герань. Вильма

А вообще-то я не робкого десятка. Мне просто больше нравится ладить со всеми, хочу быть в дружбе с более сильным и более слабым, случается, кто и двинет меня под ребро или треснет по носу, я попытаюсь дать сдачи, но, бывает, по ошибке тресну другому, и вдруг — бац! Схлопочу оплеуху уже от третьего, совсем от иного, а все потому, что он не разобрался путем, не успел второпях все оценить и понять, что с моей стороны действительно вышла промашка, которую тот, кто получил от меня по носу, простил бы мне. А теперь каково? Один двинул или треснул меня, другого треснул я, правда по ошибке, третий дал мне оплеуху, но тут же, возможно, заметил, что оплошал малость, что, возможно, и ни к чему было давать оплеуху, а теперь-то что? Ни с того ни с сего я посередке, и досталось мне больше всех: оплеуха и тумак или щелчок по носу, да еще перед тем, кто получил щелчок от меня, надо извиняться. Двоим другим не досталось ничего, эти только дали, и оба — мне, но ни один из них и не думал извиняться. Так дайте и вы друг дружке по зуботычине, и мы сравняемся, хотя оно и не совсем справедливо! Иногда так и бывает, но кому от этого польза? Никому. Так или эдак мы вскоре все помиримся или обо всем забудем, мы уже нашли себе иную забаву или просто размышляем о ней, ищем ее. Я, возможно, чувствую себя немного обиженным, но стараюсь об этом не думать. Помогаю им размышлять. А потом — пожалуй, я и не хотел это выговорить вслух — невольно роняю: — Иду к соседям.

И они, словно это их тоже касается, топают за мной, ну как их прогонишь? Могут подумать, что я все еще чувствую себя обиженным, что именно я — пусть это даже было бы и оправданно, ибо мне досталось больше всего, — но способен забыть, простить, извинить. Я ничего не говорю, иду, а они за мной. Теперь уже глупо менять свое решение. Не раз я их — этих ребят или каких других — затаскивал к Гульданам. Минуту-другую мы топтались во дворе, в основном возле кухонных дверей, в дом я все-таки не осмеливался их затаскивать. Случалось, выходил мастер и спрашивал: — Ну так что?

А мы только пожимали плечами, корчили всякие рожи, я старался даже не вылезать вперед, не то начнут пенять мне, что они, дескать, со мной пришли. Мастер с нами забавлялся немного, шутил, но надолго его не хватало, да обычно мы его и дома-то не заставали. Может, он и был дома, но не хотел из-за стола подыматься. Вильма нас иногда кое-чем угощала, обычно тем, что должен был съесть Имро, а не съедал, много, правда, такого не набиралось, ведь то, что готовилось для одного, для Имро, могло хватить, скажем, мне, будь я один, но не четверым либо пятерым. А впрочем, ей и необязательно было что-то совать нам, почему она вечно должна была кого-то угощать? Ей недосуг было, я и это знаю, но с некоторыми вещами трудно смириться. Иной раз много воды утечет, пока кое-что поймешь и смиришься. Вот и у меня довольно долго это тянулось. Хотя она и давала нам иногда какое лакомство или иной пустяк, мне все казалось, что она ничего не дает или дает меньше, чем когда-то. Казалось, что она уже не такая щедрая. А то, бывало, нас просто гнала, едва мы появлялись в воротах. И потом, позже, когда я приходил один, выговаривала: — А другой раз мне сюда своих дружков не води! Если хочешь прийти, топай один. Мне до всяких чужих сорванцов нет дела.

Как могла она так измениться? Конечно, у нее достает с Имришко мучений и забот, она не может тратить на меня много времени. Но пожалуй, она его на меня и не тратит. Если и сижу у них, то совсем не отвлекаю ее, часто она ничем и не занята, просто сидит и раздумывает, если, конечно, не крутится вокруг Имришко. Порой мне кажется, что ей и ни к чему вокруг него столько крутиться. Что из того, что он болен? Все равно ведь он ничего от нее не хочет. А быть может, и не знает, чего хотеть. Разве мало раз я за ним подъедал? Всякое подъедал. И чаще одну вкуснятину. А иной раз доставалась — хе-хе, Вильма, — такая бурда! Я даже ей об этом говорил: «Не сердись, Вильмушка, но невкусно было, я доел, чтоб только тебя не сердить. Правда, бурда была, а в том воскресном супе, каким вы меня давеча накормили, опять было что-то ужасно мягкое. Я люблю лапшу. Но еще больше люблю ушки, знаешь, Вильма, такие ушки, какие наша крестная нарезала и закручивала на той маленькой резной дощечке букового дерева, тогда, к свиному празднику, когда наш Биденко должен был идти на фронт. Не бойся, я уже Биденко не вспоминаю, но эти ушки были у вас и когда ты выходила замуж, а еще и потом, когда у Агнешки родилась Катаринка. Вильмушка, тогда эти ушки больно хороши были!»

Но мне кажется, что Вильма и ко мне иногда совсем равнодушна и даже не хочет, чтоб я в их двор и заглядывал. Да возможно ли? Неужто она в самом деле могла так измениться? Бывает, совершенно явно косится на меня. Ну как тут быть?

Не раз я решал больше к ним не ходить, но, если два-три дня и выдерживал, на четвертый срывался. Зайду и уже в дверях оправдываюсь: — Вильма, я пришел на немножко. Не был у вас со вторника. И мастер часто заходит к нам, и ты раз, не то два раза приходила к нашей маме за перцем, вот я и пришел.

— Да что ты! Два раза? И вправду, два раза? Мама тебя послала? Ей перец нужен?

— Не-с, не нужен. Я просто так говорю. Мама сказала, что и вчера ты приходила за перцем.

— Ну приходила. В самом деле два раза. Руденко, хорошо, что ты напомнил. А то забыла бы. У вас кончился, да? Поэтому тебя мама послала?

— Не послала. Только сказала. И я к вам пришел, Вильмушка, просто так пришел.

Она смотрит на меня, словно бы не верит, потом более примирительно, но мне-то кажется — по-прежнему сердито, говорит: — Садись, посиди!

Сажусь, хотя после такого приветствия лучше бы и не садиться.

Боже, как она изменилась! А я-то думал, что смогу к Гульданам вечно ходить. Что случилось? Ну что случилось? Почему она такая? Я ведь у них даже ничего не прошу. Или она думает, я не знаю, что и я их должник? Конечно, должник. Не большие то долги, а хоть бы и большие, я же умею иногда долги отдавать. Особенно Вильме я должен. Возможно, и не знаю что, так, одни мелочи: пирог, яблоко, грушу, а бывает, и медяк. Конечно, для меня и такие мелочи ценны, но, если надо, я сумел бы ими поделиться. Да мало ли раз Вильма откусывала от моего пирога? Наверно, уж и забыла про это. Ну и что, что из того? Да и кто не одалживался, скажите? А что, если я и затем туда хожу, чтоб с ней хоть немножко расквитаться. Но сперва мне надо знать, кому и сколько я задолжал, все ли по отношению к ней и Имришко я выполнил. А вот если она каждый раз этот пирог вновь и вновь возвращает, что мне тогда делать? Надо ли сердиться и показывать ей, что слово ее камнем легло на сердце? В конце концов, пирог есть пирог, который ребенок от него откажется? Но если бы до дела дошло, я мог бы пирог попросить и у мастера, он ведь не раз меня угощал, нередко мне и крону подсовывал, а раза два, когда Вильма посылала меня за ним в корчму, поднес мне и стопочку сладенького. Совсем неплохое это дело, ей-ей!

Мастер любит меня, часто заходит к нам и все говорит, что ходит к отцу, а я-то подметил, что он и меня всегда выглядывает, а однажды, говоря это, нарочно подмигнул мне, наверняка хотел дать понять, кто для него самый главный. Правда — и это кажется мне чуть подозрительным, — хоть мастер и не имел никогда ничего против меня, раньше он не обращал на меня такого внимания. Чудные люди!

Как-то спрашиваю его: — Мастер, а почему ваша Вильма сердится на меня?

— С чего ты взял?

— Я заметил.

— Оставь, пожалуйста! Просто тебе показалось.

— Нет, не показалось. И она уже несколько раз меня выгнала. И вчера выгнала.

— Не выдумывай. Может, отослала тебя домой, только и всего.

— Раньше она никогда меня не отсылала. Я же ее знаю. Домой отослала.

— Если оно и так, не серчай! Прости ой. Верно, была занята. Может, ты мешал ей. Когда она работает, бывает, и на меня прикрикнет. Раз к нам пожаловал, так изволь вести себя прилично.

— А я и веду себя прилично. Правда, пан мастер Гульдан. Я всегда веду себя прилично. Это она изменилась, потому и гонит от вас, посылает прочь.