Годы огневые

— Когда я был ребенком, наш народ называли унизительным именем — урянхами (оборванцами), и мы были нищими. Иностранные купцы подвешивали моих братьев над костром и коптили до тех пор, пока арат не умирал или родственники не выкупали его. Должнпков–аратов сажали в карабаш — ящик с отверстием только для головы — и держали там, пока люди не сгнивалп заживо. Русский народ помог нам примером и своей силой прогнать феодалов, которые нас мучили. Теперь мы счастливы и богаты. Так почему я должен стрелять белок, а не фашистов, почему я не могу убивать их, как это делают мои русские братья? Разве у меня дряблое сердце и слабые руки?

Бросив на землю шляпу, он потребовал ответа.

Я рассказал Ког–Уолу о подвижническом, великом труде наших рабочих и крестьян, я объяснил ему, что можно помогать нашему воюющему народу не только с оружием в руках. Подняв с земли шляпу, Ког–Уол сказал с разочарованием:

— Тогда я прошу вас посмотреть моих коней. Но будут ли они достойны воинов Красной Армии? Только в четырех нз них я уверен.

Прежде чем выйти с Ког–Уолом, я склонился к переводчику и спросил, будут ли еще вопросы.

— Нет, — сказал он, — только ответы.

И ответы были такими, что, если бы они следовали за нами из сумона в сумон, то нужны были бы сотни всадников, чтобы не растерять их. Араты Чад–сумона снарядили одиннадцать обозов с продуктами и дали 400 голов скота для населения наших освобожденных районов; в хашуне Чахоль — 500 тюков продуктов и 500 голов скота; 500 голов скота дали араты Шуй–сумона. Так звучало это ласковое слово «тузаламчи». Это благородное слово следовало за нами повсюду. Тувинские ребята–школьники сказали мне:

— Во время каникул мы обязуемся каждый убить не меньше десяти белок. Пусть ваши портные сошьют шубы из них тем ребятам, у которых фашисты убили родителей.

Эти маленькие граждане свободной Тувы были привезены отцами в школьный интернат из таежной чащи за много сот километров от Туора–Хема. У них в чумах остались братья и сестры, но сердца их были открыты для любви к нашим ребятам, и через Саянский хребет, через пограничные столбы нежной теплотой эта любовь дойдет до тех, кому она предназначена.

В западных хашунах, меж горной равнины, араты поднимали целинные земли для будущих хлебных посевов. Чтобы здесь произрастал хлеб, нужно было в грунте, замешанном каменным щебнем, прорыть глубокие оросительные каналы. Я высказал сочувствие работающим аратам. А на меня обиделись.

— Мы думали, что роем окопы, как на фронте, — сказал мне арат Тактагу, — разве тяжело рыть окопы? Разве у слабого не хватит сил вырыть окоп для того, чтобы защитить свою землю?

В прошлом араты не имели серпов, чтобы убирать хлеб. Они выдергивали стебли с корнями. Я спросил, научились ли теперь тувинские кузнецы ковать серпы.

Тактагу посмотрел на меня с негодованием.

— Если вам не лень, — сказал он мне, — заезжайте в наш сумон и попросите, чтобы вам показали тот подарок, который мы недавно получили от вас.

Я так и сделал. Два новых комбайна, сверкающих свежим лаком, стояли под навесом. Русский паренек с льняным чубом, висящим на бровях, проводил занятия с будущими комбайнерами. Девушка–переводчица стояла рядом с ним с закрытыми глазами и окаменевшим лицом. Она слушала его, и губы ее шевелились.

Я спросил потом паренька, успешно ли идут занятия. Он сказал:

— Мы с тувинскими ребятами договорились, что будем изучать технику так, словно мы собираемся стать танкистами. — И, улыбнувшись, он добавил: — Ведь я сам был танкистом, но вот видите, — и он показал себе на грудь — на две золотые и три красные нашивки.

Накануне съезда охотников в Туора–Хеме я познакомился с аратом Консук–Уолом. Он заготовлял с товарищами в тайге болванки для лыж. Три медведя напали на них. Консук–Уол, защищая товарищей, отбивался от медведей весь день. Я назвал Консук–Уола храбрецом. Он серьезно выслушал меня и сказал тихо:

— Стыдно видевшему истинную храбрость так легко дарить этим высоким словом.

И я многое понял из того, что мне следовало понять с самого начала моего путешествия.

Народ, который испытывает с такой силой чувство благодарности и восторга перед подвигами Красной Армии, народ, который избрал себе в качестве духовного образца гордую фигуру сражающегося советского воина, — этот народ нельзя не любить так же, как свой народ.

1943 г.

ЖИВАЯ И МЕРТВАЯ ВОДА 

Эта степь — вытянутая, плоская, чуть покрытая вялым тающим снегом — на огромном пространстве своем несет следы тяжелого танкового сражения. Чтобы постигнуть масштабы его, нужно исколесить сотни километров шоссейных, грунтовых и проселочных дорог.

От самого Киева и до переднего края торчат из земли остовы немецких машин. Тысячи тонн металла! И каждая машина выглядит как изваяние, выражающее то отчаяние поражения, то позор бегства, то агонию смерти.

Видения битвы сопровождают нас. Деревня Медведыха. Скопище немецких транспортеров, похожих на гробы на колесах. «Тигры» с гусиными вывихнутыми шеями своих длинноствольных орудий. Раскрашенные в лягушачий цвет «пантеры». Они были застигнуты здесь врасплох, на исходном положении, внезапно прорвавшимися нашими танками, окружены и расстреляны. А вот эти немецкие машины, очевидно, метались и, пробуя удрать, увязли в трясине ручья. В люке одного танка торчит палка с белой тряпицей мольбы о пощаде…

А дальше — снова степь и снова — разбитые немецкие танки…

Уже смеркалось, когда мы подъехали к деревянному фургону — совсем такому, какие бывают у трактористов или комбайнеров во время посевной или уборочной. Только фургон этот стоял в балке, и основанием ему служила полуторатонная машина.

Внезапно вынырнувший из темноты человек в промасленной стеганке негромко доложил, что отделение РВБ под командой сержанта Глухова выполняет боевое задание.

Степь была тиха и недвижима. Только в том направлении, где возвышался какой–то курган, со стороны противника то гасли, то вспыхивали пулеметные очереди.

— Почему они бьют по кургану?

— Какой же это курган! Это наш танк, — обидчиво заметил Глухов, — мы его в брезент закутали, потому он такой странный. А под брезентом ребята мои сидят и ремонтируют в нормальном электрическом освещении.

Мы вошли в фургон и вдруг очутились в тесной слесарной мастерской.

Глухов предложил нам раздеться, поставил на железную печку чайник.

Расставляя кружки, Глухов, не спеша, рассказывал:

— Наше дело какое: танки вперед, мы — за ними. Танкисты дразнят, что мы живую и мертвую воду за собой возим. Это вовсе не обидно, а правильно… Утром немец повредил танк «Минин». Пробовали его из оврага тракторами вытащить — не удалось: немец это место пристрелял и не позволял подойти тракторам. Подошли мы, видим — мотор поврежден и застряла машина в грунте по самое брюхо. Сколотили мы сани, положили новый мотор и поволокли к танку. Если двух коней запрячь, и они бы вспотели. Мы вшестером тащили, но дух захватывало… Запустили мотор, а гусеницы только землю скребут, и все дальше танк в грунт уходит.

Решил я передохнуть и перекурку для мыслей сделать. Вижу, лежит тут же в балке немецкий колесный транспортер, подошел я и говорю ребятам: снимай колеса. Сняли колеса, а на них стальные кольца надеты. Взяли мы этп кольца и надели на гребни гусениц, и получилось — словно на танк серьги надели. Просунули в кольцо бревно. Запустили мотор, танк выскочил из ямы.

Вчера пас немецкие автоматчики в танке окружили — еле инструмент успели унести. Такая неприятность! Лежим мы в степи, и так грустно на душе: сколько труда зря пропало! А немцы по нас огонь ведут, деваться некуда. Вдруг вижу: совсем недалеко немецкая «пантера» с разорванным орудием. Подползли мы к ней, залезли внутрь. Хотели только передохнуть от обстрела, а как оглянулись — видим, наладить машину можно. Принялись за дело. Часа через три сел я к рычагам управления, дал газ — все в порядке.