Страница 9 из 13
«…В итоге нашего обмена Вы доставляете мне древности, чтобы убрать одну комнату, и получаете картины для убранства целого дворца и, сверх того, шпалеры».
– Нахал! Ну и нахал же твой Рубенс, Тоби! – повторил Карлтон. – Это я-то ему отдаю антиков на одну комнату?!
– Почему он вдруг «мой», сэр?
– Ящики для антиков вытребовал, освобождение от пошлины выпросил. Вот делец настоящий, а ты говоришь – голландцы торгаши! Давай сюда список моей коллекции. На, читай вслух!
Тоби зачитал:
«21 большая мраморная фигура, 8 детских фигур, 4 торса, 57 голов средних и 12 маленьких, 17 постаментов, 1 большая и 4 маленькие урны, 4 рельефа, 6 ног, одна рука, один камень с надписями и одна статуэтка св. Себастьяна. Кроме того, 12 бюстов римских императоров».
– Какая у меня была коллекция! Я сам себя ограбил! – стенал Карлтон. – Перепиши список и пошли Рубенсу еще раз, в назидание, чтобы не смел впредь упрекать меня. А теперь вторая новость, специально для тебя, Тоби. Не знаю, как будешь со мной расплачиваться, малец. Я обещал тебе отпуск? Так вот, в Лондоне хотят, чтобы ты сопровождал ван Дейка в Англию и стал там его переводчиком на какое-то время.
Антверпен. Осень 1620 года
Рубенс по утрам ездил верхом – не только по городскому валу, он носился по окрестностям города, под стенами замка Стеен, по холмам, которые местные крестьяне почему-то называли «лунными».
«Сейчас, когда королевский заказ из Парижа у меня в руках и работы столько, что я не знаю, как смогу ее выполнить, Антонис покидает мастерскую, – удрученно раздумывал Рубенс. – Почему англичане так вцепились в него? Это похоже на похищение. Мне обидно? Да, немного, я ведь многому научил его. Антонис, разумеется, не совершает ничего плохого, он молод, ищет свою судьбу, я понимаю его. Вот сейчас, наверное, он уже плывет в Гаагу, где к нему присоединится скучнейший Тоби Мэтью, и оба направятся в Лондон. Но как же это не вовремя, как много работы навалилось, от которой зависит и мое будущее! Если все будет сделано как надо, моя слава в Париже возрастет многократно. Англичане еще будут меня упрашивать приехать в Лондон! Они пожалеют, что предложили это ван Дейку, а не мне. Хотя я бы отказался, наверное».
Кроме отъезда ван Дейка в мастерской происходили другие неприятности.
«Наверное, я совершил ошибку, выгнав Соупмана в тот день, когда они с Ворстерманом подрались, словно простые подмастерья, – думал Рубенс. – Крики и брань звучали отвратительно, все художники растерялись, стояли и смотрели, пришлось самому разнимать граверов. Впервые за много лет в моей мастерской случилась такая драка! Я тоже растерялся, честно говоря, и, выпроводив Соупмана, не только сделал выбор между ними, но и дал понять Ворстерману, что он мне нужен и может позволить себе многое. А как иначе? Он и правда делает свою работу превосходно. Если бы в тот момент Антонис был в мастерской, возможно, драки не случилось бы, ван Дейку всегда каким-то чудом удавалось утихомиривать Ворстермана. Соупман перед уходом рыдал, как ребенок, молил о прощении, говорил, что ему некуда идти. Он трудился у меня шесть лет. Но я простился с Соупманом ради Ворстермана, понимая, что рядом они работать никогда не смогут. Ворстерман принял это как должное, работал себе – он вообще работал очень много, и даже по ночам, и жег уйму свечей… Но мне это нравилось, он делал прекрасные вещи! И что же я узнаю?! Ворстерман позволяет себе говорить, что плачу я ему ничтожно мало, что его бесит, когда я подписываю его эстампы своим именем. Ему, разумеется, напоминали, под чьей крышей он трудится, кто оплачивает материалы, получает заказы и так далее… Ворстерман как раз работал над очень сложной гравюрой «Чудо со статиром». Да, дорого мне обошлось это «чудо». Терпение мое лопнуло, когда мне рассказали, что он любит разглагольствовать о разнице в оплате моей работы и трудов других художников, да еще и подбивает на бунт всю мастерскую. Сволочь!»
Кровь прилила к голове от бешенства, Рубенс поскакал еще быстрее. Он заставил себя думать о французском заказе, представлял сюжеты, в которых можно изобразить Марию Медичи, неугомонную мать Людовика Тринадцатого. Королева-мать заказала в его мастерской серию картин для Люксембургского дворца, работы предполагались огромного размера и призваны были прославлять подвиги ее покойного мужа Генриха IV и ее собственные деяния. Генрих Четвертый, предыдущий король Франции, и его супруга будут изображены в виде Юпитера и Минервы рядом с Аполлоном и Меркурием, окруженные облаками. Напыщенно, красиво, безопасно! Цена заказа – 20 тысяч экю. Рубенс думал о том, что надо обязательно просить часть суммы заранее, а то вдруг потом Мария Медичи опять рассорится с сыном-королем…
Мысли о Ворстермане вернулись, ему снова ударила кровь в виски, и он снова пришпорил коня, разговаривая вслух на ходу:
– Объяснил ведь, что расплачусь с ним, когда будут проданы хотя бы десять экземпляров! Да за одну ночь только свечи и материалы чего стоят! И медь дорогая! Дикарь стал кричать и грозить, что разобьет станок, уничтожит доски, я попросил художников успокоить буяна, пригрозил, что позову стражу… Потом решил, что должен все же попытаться поговорить с ним. Ну, возможно, дать часть денег. Вышел зачем-то к общему столу в тот день, во время обеда. Какие бесы меня притянули туда?! За обедом я для начала решил его укоротить, напомнив судьбу Соупмана, и сказал, что если он будет продолжать так себя вести, то я распрощаюсь и с ним, и очень быстро. Когда я это сказал, то почувствовал, что художники, сидевшие с нами за столом, испугались, а он, выждав миг, прыгнул на меня, стащил с кресла, повалил на пол и начал душить! Огромный медведь! Мы боролись на полу, со стола на нас падала еда и посуда, лилось вино. Я отбивался, потом Птибодэ ударил его по голове – кажется, кубком. Гравера оттащили…
– Он хотел меня убить, представляешь? Меня, который радушно принял его в мастерскую!
Рубенс вдруг понял, что жестикулирует, бросив поводья, и разговаривает не с кем-нибудь, а с Сусанной Фоурмент. До какой же степени он взвинчен, если на прогулке жалуется воображаемой девице, которую видел два раза в жизни!
А ведь он думает о ней слишком часто в эти тревожные дни…
– Мэтр Рубенс! Мэтр, остановитесь, пожалуйста!
Сусанна догоняла его на светлой кобыле. Рубенс осознал вдруг, что каждый день, носясь по Лунным холмам близ города, на самом деле хотел встретить ее.
И вот Сусанна весело гарцевала перед ним.
– Я заметила вас – и припустила изо всех сил! Прямо пустилась вскачь! Но догнать не могла! – Она была разгоряченная, растрепанная, в шелковом зеленом плаще и шляпе под цвет плаща, в легком платье, которое ей очень шло. – Так хотела видеть вас… мне кажется, я сказала что-то не то, когда позировала… и отец мой тоже думает, что я опозорилась.
Рубенс молчал. Как ей объяснишь? Сусанна так молода!
– Вы не хотите со мной разговаривать? Простите меня! Очень прошу.
Он пожал плечами и почувствовал, что улыбается. Было приятно, что она обращается к нему не как к «художнику королей и королю художников», владельцу огромного хозяйства, а как к равному… и по возрасту тоже.
– Я знала, что вы не обиделись, хотя мой отец говорит, что я своей болтовней всегда все порчу! Когда он берет меня на важные встречи, то велит молчать. «Сусанна, – протянула она басом, подражая голосу родителя, – если ты хоть слово скажешь, я тебя побью…» Он так шутит! Придушу, говорит, тебя! – Она весело смеялась. – И с вами я вела себя глупо, потому что сердилась, что корсет давит. Вам не понять, как это странно – лицезреть перед собой человека, который умеет создавать картины. Великие Тициан, Джорджоне – их ведь нет давно, а вы есть! Прямо при мне вы создавали что-то такое, чего раньше в природе не было! Я потом думала об этом… Ведь картины – это просто краски и холст, больше ничего, но под кистью художника рождаются настоящие живые люди и существа, которых мы не видим в обычной жизни. Вы создаете их, оживляете, и это потом остается… Вы не думали об этом?