Страница 10 из 13
Рубенс снова улыбнулся и пожал плечами.
– Наверное, я плохо объясняю, но то, что я могу с вами вот так запросто разговаривать – это уже чудо… Простите меня, – опомнилась Сусанна и смутилась.
«Странная. И забавная. Так подскакивает в седле, будто хочет прыгнуть ко мне на руки…»
Гадкая история с Ворстерманом и отъезд ван Дейка – не только это его угнетало, вдруг сообразил Рубенс. Он жалел, что не будет больше вглядываться в черты Сусанны, в ее очаровательное личико маленькой совы…
«Всю жизнь я избегал сильных чувств, потому что знал, что это нерационально…»
Ее запах, что ударил ему в голову в прошлый раз, сейчас смешался с жаром разгоряченного бока кобылы, с запахом земли и прелой травы; набирая силу, аромат становился все более манящим. Рубенс хотел прикоснуться к Сусанне, почувствовать ее тело, маленькое, слабое, с нежнейшей кожей. Это проснувшееся желание делало его счастливым, и он закрыл глаза. А когда он их открыл – мир улыбался, вместе с желанием вернулось ощущение собственной силы, радостное настроение.
– Я должен ехать, Сусанна, – взмахнул рукой Рубенс, резко повернул коня и поскакал. Он хотел сказать ей что-то особенное, но его несло прочь.
Еще можно избежать сладкой ловушки. Еще можно подавить желание, которое, оказывается, ему по-прежнему доступно…
А зачем, собственно, бежать?! Страсть – это проявление Божественной воли! Он никогда не боялся жизни! Ее нельзя бояться, ей надо идти навстречу, иначе она может отомстить.
Рубенс резко остановил коня и оглянулся: Сусанна исчезла.
Лукас понял: нужно спасать свои работы, спрятать их в надежном месте!
«Никто из трусливых поденщиков мэтра, и тем более он сам, не посмеют обвинить меня в воровстве! Это мои труды, которые жадный Рубенс мне не оплатил. Он даже не дает мне ее подписать! Почему мое имя не может стоять на моей работе? Почему я, Лукас Ворстерман, не имею права подписать свой труд? Кто мне ответит на такой простой и честный вопрос? Получается, я один должен сражаться против несправедливости, которая здесь творится. Понимаю, грешно портить дар, данный мне Богом, ненавистью к человеку. Я не хотел его ненавидеть, не хочу и сейчас. Но я остался совсем один после отъезда Антониса, и я не в силах дольше терпеть унижение. Гравюры мои – рожденные в муках дети! Они вопиют о спасении. Хорошо, я их спрячу. Потом сделаю так, чтобы у людей в Антверпене раскрылись глаза на несправедливость, творимую в доме Рубенса. Чтобы все узнали, что он – обычный человек, который отбирает чужое время, деньги, работу. Славу! Присваивает чужую жизнь. В Гильдии сказали, что не станут вмешиваться в дела мастерской Рубенса. Жалкие трусы! В мэрии и городском совете Антверпена все, ну просто все до одного – или родственники, или друзья моего врага. Он будто вне человеческих законов! Юпитер, тоже мне… вообразил себя всемогущим, а сам… Нет, я совсем не жалею о том, что Антонис привел меня в мастерскую на канале Ваппер. Во-первых, все увидели, что я более талантлив, чем Рубенс, его величество Ничто. Во-вторых, теперь я могу рассказать антверпенцам, как в этом доме обстоят дела на самом деле».
Ему еще предстояло перелезть через забор в саду Рубенса, не выронив листы и формы, прокрасться с неудобной ношей по улице, избегая стражи.
Слава богу, нет дождя!
Накануне Лукас зашел в мастерскую ван Дейка и специально оставил дверь в сад незапертой.
«Антонис больше сюда не придет никогда, поэтому его дом заложат или продадут, и придется мне тогда для своих сокровищ найти новое убежище. Завтра ночью принесу сюда оставшиеся листы, – решил он, бережно раскладывая гравюры на полу в сухом чулане. – Может, Рубенс утром не заметит пропажу в своей мастерской, ведь у меня там осталось одно важное дело, и если все получится, он крепко запомнит меня. Все запомнят! А моя слава расцветет еще больше».
Лукас зажег свечу. На эстампе портрета полководца Лонгваля, уже подписанном Рубенсом, в углу, он нацарапал резцом:
«Это стоило мне забот и лишений, многих ночей бодрствования и великой обиды».
Затем он вышел в сад, поднял лицо к звездам, раскинул руки и стал кружиться, выкрикивая что-то.
Из письма Яна Вилденса брату от 22 сентября 1620 года
«Брат мой Бортоломеус, приветствую тебя и надеюсь скоро обнять. Все здесь, в Антверпене, стало постылым и мрачным. Одному Господу известно, что будет теперь с моей работой у Рубенса, но оставлять его мастерскую, навсегда или на время, не жаль… Мне кажется, Лукас и правда болен, потому что, совершив эту кражу, – а Рубенс кричит на всех углах, что это кража, хотя гравер считает иначе, – на следующий день Лукас явился в мастерскую и снова встал к станку как ни в чем не бывало. Мы надеялись, что таким образом ссора разрешится, они помирятся, как уже случалось прежде. Рубенс тоже пришел и стал наносить рисунок на эскизную доску. Он велел Дель Бо читать вслух по-латыни, кажется, тот читал Аристотеля. Впрочем, никто не успел вникнуть, потому что вдруг кресло под патроном подломилось, и он опрокинулся на спину, упав назад, а согнутые ноги в домашних туфлях оказались вверху. Стыдно признаться, все засмеялись, я тоже. Ворстерман вышел из своего угла и смеялся громче всех, гоготал, как пьяный крестьянин, и приседал, и бил себя по бокам. Конечно, мы кинулись поднимать мэтра, и через какое-то время он встал, но был весь красный и трясся от гнева. Я боялся, честное слово, что его хватит удар. Рубенс решил, что гравер подпилил ножки его любимого кресла. Прав он или нет – судить трудно, потому что затем все произошло быстро, и уже исправить ничего нельзя. Рубенс схватил какой-то нож, шпаги при нем не было, а у Ворстермана в руках оказалась ножка стула. Драки не случилось, потому что мы держали Лукаса вчетвером. Рубенс кричал на весь дом, что его хотят убить, Дель Бо кричал почему-то, что Рубенса уже убили. Прислуга побежала за городской стражей. Вышла какая-то дикая ярмарочная комедия, но никто не смеялся. Это случилось три дня назад, а на следующий день Лукаса Ворстермана посадили в городской карцер. Суд постановил, что он сумасшедший».
Ратуша Антверпена, осень 1620 года
Рубенс вошел в просторный зал магистрата по-хозяйски, и стоявшие у дверей молодые солдаты, увидев красный плащ, небрежно накинутый на плечо, и кончик шпаги, торчащий из-под него, спешно отдали честь, уверенные, что прибыл вельможа из Брюсселя.
– Вы не смогли явиться ко мне, господин Роккокс. И не ответили на письмо. Что ж, вот я, оставив важные дела, пришел сам, – произнес Рубенс недовольно, снял шляпу и сдержанно поклонился.
Бургомистр привстал со стула:
– Слишком много дел, слишком много, – виновато забормотал он.
– Вот, это послание от эрцгерцогини. – Рубенс бросил на стол бумагу. – Вы тоже получили письмо от нее? О моем деле?
«Я же знаю, ты получил». – Рубенс смотрел бургомистру в глаза с вызовом. Роккокс выглядел уставшим, более бледным, чем обычно.
– Получал… где оно… ага. – Роккоксу было скучно вникать в ссоры художников. «Один из учеников Рубенса взбунтовался… даже странно, что это произошло только сейчас. Мэтр хочет раздуть из этой ссоры дело государственной важности, смотрит на меня, как Вильгельм Молчаливый на испанского солдата. Разве он имеет на это право? Разве не приносил я ему хорошие заказы, большие деньги? Как не ко времени вся эта суета», – с тоской думал Роккокс.
– Что будем делать? – продолжал напирать Рубенс, плотно усевшись в кресло перед необъятным столом бургомистра.
«Он действительно лишен всякого такта, наш великий художник». – Роккокс был настроен мрачно.
– Что. Вы. Собираетесь предпринять? – раздельно произнес Рубенс и помахал шляпой в воздухе.
Роккокс постарался ответить спокойно:
– Буйный гравер в карцере для дураков. Его лечат и читают над ним молитвы. Разве не достаточно? Вы теперь в безопасности.
– А если сбежит? Устроит еще одно покушение на мою жизнь? В Брюсселе правильно все поняли, спасибо небесам за мудрых правителей! Вы же прочли, ее высочество эрцгерцогиня дает поручение городскому совету Антверпена и вам: немедленно предоставить для меня стражу! За счет городской казны!