Страница 20 из 22
Утром дворня уже знала, что Липки сожгли мужики. После обеда приехал на дрожках старик сосед. Постукивая палкой, он ходил по комнатам, согнув крючком костлявый палец, долго кому-то грозил и, доведя до слез Митину мать, уехал.
Женщины волновались целую неделю. Мать перебирала ценные вещи и плакала около открытых сундуков. Домашний совет решил перевезти в Англию драгоценности, находившиеся в государственной казне. Мать поехала в Петроград, но там кто-то ее отговорил от рискованного шага, и она, успокоившись, поехала обратно. Дорогой она думала, что крестьяне любят ее за частую помощь, за бесплатное лечение, за подаренную им несколько лет тому назад тысячу десятин земли. Она вспомнила, как мужики отстаивали во время пожара надворные постройки. Как они при виде ее скидывали шапки, а приходя в имение, ловили ее руку и благодарили горячими, казалось, шедшими от сердца словами.
Подошло время варки варенья. За хлопотами все быстро забылось. Нужно было следить за чисткой ягод, засыпать их сахаром и в блюдах выставлять на солнце, чтобы ягоды пустили сладкий сок. Подмокший, затвердевающий ледком сахар был вкусен. Мать и для Мити поставила блюдо, а во время варки часто искала сына, чтобы накормить его горячими вишневыми пенками.
В сентябре белый налив начал, падая, колоться, бледным золотом подернулись вершины берез, и ветер начал заносить на веранду кленовые листья. В это время Митя получил из корпуса от кадета Лагина письмо, в котором тот сообщал, что генерал Корнилов объявлен изменником, что вместо разговоров надо начать прямую борьбу и что, наконец, все порядочные люди готовы…
Матери Митя сказал, что он едет в Ярославль узнать о приеме в юнкерское училище. Мать спокойно его выслушала. Она верила, что все обойдется благополучно, что сын скоро наденет юнкерские погоны и, думая о печальной судьбе всех матерей, о частых необходимых разлуках, начала приготовлять сына к отъезду.
Вечером Митя со стеком в руке еще раз обошел берег, заглянул в конюшни, поиграл с черноухим фокстерьером и сел на ступеньку веранды.
Дорожки сада уже зарастали травой, а на клумбах цвели настурции. Зеленые шатры яблонь потяжелели от восковых антоновок. Печалили желтые пряди берез.
В саду падали яблоки. Рабочий уже сколачивал у своего соломенного шалаша ящики. Было грустно. Молодые черноносые журавли научились летать и кружились над озером и садом, а старики стояли на лохматом гнезде и трещали, запрокидывая головы. Был близок отлет.
К крыльцу подали коляску. В гостиной все присели, помолчали, помолились и, поднявшись, зашумели. Митя, держа в руке фуражку, подошел к матери. Она медленно благословила его, а потом притянула его за плечи к себе и заплакала.
Солнце заходило за высокие ели. Лиловые тени лежали у подножья кустов, тепло розовели вершины кленов, и светлое пламя заката билось в стеклах усадьбы.
– С Богом, – сказала тихо мать.
Кони взяли дружно.
У заворота Митя, придерживая левой рукой стек и съезжающую с плеча шинель, обернувшись, отдал честь и увидел, что мать, стоя на крыльце, благословляет его частыми маленькими крестиками.
Потом он часто вспоминал благословляющую материнскую руку, тепло уходящего дня и крепкий запах ровно шедшей осени, запах антоновки, кленовых листьев и укропа.
Путь Шексною до Волги был радостен и тих. Река текла меж крутых оползающих берегов. На пристани у Горицкого монастыря монахини продавали резаные по дереву иконки, крестики, ладанки, просфоры и цветные пояски с вышитыми на них молитвами.
Митя купил целую дюжину поясков. Просфоры были белы и вкусны. От тишины, ленивого шелеста росших на обрыве сосен Мите казалось, что смиренно стоит его страна и знакомый ветер ласково поет над ее пожелтевшими полями.
Но у шлюза Александра III, где вода так легко подымала пароход, смуглолицые австрияки в выцветших голубых кепи, отрываясь от работы, кричали:
– Русски, скоро мир?
– Скоро замирятся, – отвечали голоса с парохода.
В помещении роты бились взволнованные молодые голоса.
– Я вам скажу! – полукричал Лагин, чернобровый худощавый кадет. – Я скажу, что мы должны им прямо ответить! Бросить выбор в лицо. В обращении прямо сказано: «Всех мыслящих иначе, чем Керенский, и у кого мозги не свернуты на левую сторону, просят подписаться для выяснения сил, нужных для освобождения Корнилова»…
Голос Лагина порвался, и он судорожно провел по горлу рукой.
– Мы все, – выбросил он вверх руку, – подписались, а почему отдельные боятся?
– Трусят! – выкрикнул кто-то – боятся потерять место.
– Позор! Мол, нас никто не трогает, и мы…
– Говорят, тактика.
– Здесь неуместна тактика, когда речь идет о жизни Корнилова.
– Ребята, мы поедем! – крикнул радостно и звонко молодой веселый кадет и легко вскочил на парту. – Пусть они остаются, им стыдно будет, а мы поедем. Мы тверды! Уррра!
Крик пронесся под сводами комнаты. Когда он ослабевал, его вновь подбрасывали вверх. Чернобровый кадет Лагин кричал отрывисто:
– Ура! Ура! Корнилову ура!
– Корнилову ура! – кричал вместе с ним и Митя. Он весь трепетал от восторга, глядя на загоревшиеся глаза друзей. Потом все жали друг другу руки, словно поздравляли с чем-то радостным? Мите подали обращение. Его рука дрогнула, когда он подписывался, и клякса сорвалась. Он языком слизнул кляксу, густо покраснел и начал извиняться.
Его уже никто не слушал. Кадеты пели.
– …Полно горе горевать… То ли де-е-ело… – высоко и сильно вел запевала.
Дверь в коридор открыли, чтобы песню слышали все – и офицеры, и дядьки, и молодые кадеты.
Днем серые нестройные колонны пехоты двигались с песнями под звуки оркестра мимо корпуса к вокзалу. Щетина штыков была искривлена, шаг был нетверд, солдаты из строя перекликались с провожавшими их фабричными девками. На перроне штатские, окруженные красными флагами, сняв шапки, долго говорили, солдаты кричали, швыряя вверх папахи, и этот долгий шум переплетался с выкриками маневрирующих паровозов. Солдаты тяжело и неторопливо заполняли вагоны. Штатские жали им руки. Ветер относил в сторону паровозный дым и, срывая листья, долго кружил их в воздухе над перроном. После третьего гудка, когда лязгали буфера, и паровоз, натужившись, выбрасывая потяжелевшие шапки дыма, двигал эшелон, оркестры начинали играть Марсельезу.
Поезд, мягко постукивая, позванивая колесами, плавно отходил, а из вагонов, захватив мешки, манерки и чайники, выскакивали солдаты и бежали к чану за кипятком. Там они, не глядя на двинувшийся поезд, окруженные женщинами, становились в очередь, медленно закуривали, а когда эшелон скрывался, они, выплеснув из манерок ненужный кипяток, закинув за плечи мешки, брели группами по Московской улице в старые казармы.
Кадеты открывали окна, выбегали на улицу и кричали им вдогонку:
– Ну что, зеленая вошь, куда ползешь?
– Тля!
– Дезертиры!
Поздним вечером старшие кадеты собрались на военный совет. Было жутко и темно. В начале разговора неожиданно задребезжало окно. Все вздрогнули. Шепот затих. Лагин толчком распахнул окно и глянул в темную глушь сада. В комнату хлынул прохладный ветер и смутный шум деревьев.
– Кто? – крикнул Лагин.
– Свои! – ответили голоса из темноты. – Кадеты аракчеевцы!
Они цепко вскарабкались. Кто-то зажег свечу. Один из прибывших был в кадетской шинели с полуоторванным красным погоном.
– Потуши свечу, – приказал Лагин.
– Наш корпус разогнали, – сказал, слегка задохнувшись, высокий кадет.
– Разогнали по приказанию генерала Яковлева за неисполнение приказа о сдаче оружия, – добавил сурово второй, – наши разбрелись.
– А у вас как? – спросил первый.
– Нам тоже приказали, – ответил Лагин. – У нас сейчас по этому делу военный совет.
– Братцы, не сдавайте, – горячо начал высокий. – Так или иначе разгонят, так лучше же кончить с честью… И наши все верят, что ярославцы не сдадут.