Гость

– Вот мило, значит, вы решаете, когда рассказать мне правду, а когда не стоит, потому что, по-вашему, она мне будет неинтересна.

– Можно, я попытаюсь продолжить дальше сам? Вы спросите, кто дал мне это право? А я отвечу, что это право вы дали мне сами, выписав или купив газету с моим материалом.

– А можно я прерву вашу дискуссию? С ним нужно что-то делать, иначе утром мы все равно получим труп – стоило его спасать и поить коньяком в итоге?

– Вы очень добры.

– Спасибо, я знаю.

– Чем же его спасать?

– Хотите, может быть, в парную? Баня вам не противопоказана?

– А вы знаете, пожалуй, хочу. Баня мне очень даже показана, но вот только удобно ли?

– Да какие уж тут удобства, не скромничайте, Лазаревич. Включи парилку, солнышко, – гостя надо спасать.

– Надо – спасем. Спасение ближнего – благородное занятие, так ведь?

Спасти ближнего – он и представить себе не мог, каким это окажется трудным делом. Пожалуй, это было самое трудное дело из всех дел, которые когда-либо делал он в своей жизни – и до всей этой истории, и после нее. А самым сложным в нем было то, что спасти он должен был человека настолько слабого и беззащитного, от одного взгляда на которого сердце его всегда сжималось от жалости и любви, человека, которого он просто не мог не спасти, а случись иное – жить бы просто не смог, хотя внешне не страдал от сентиментальности. Это был совершенно особенный человек в его жизни.

Сколько он помнил себя, все всегда звали ее Муся. Просто Муся, без полного имени, отчества, приставки «тетя», хотя к тому времени, с которого он помнил ее подле себя, она была уже не юной. Ему она приходилась тетей – была двоюродной сестрой его матери, но он, естественно, тоже звал ее Мусей. Муся в семье была не то чтобы изгоем, но уж точно белой вороной, хотя самой ей никогда бы и в голову не пришло бы сознательно сделать что-либо эпатирующее общественное мнение или даже просто не соответствующее его представлениям о том, что такое хорошо, а что такое плохо. Просто так получалось, она всегда все делала невпопад: говорила, смеялась, одевалась, болела, влюблялась, обижалась, плакала – на нее, собственно, никто не обращал внимания, и никого всерьез ее вечные несуразности не задевали – над ней смеялись, ее ругали, изгоняли и отторгали скорее в силу сложившейся традиции. Было просто невозможно представить шумное семейное сборище без обсуждения очередной трагикомической истории, в которую вляпалась Муся, обсуждения в ее присутствии, нисколько им не смущаясь. Она, как правило, тихонько сидела в уголке, подслеповато щурилась и жалко улыбалась застенчивой виноватой улыбкой. Из этой улыбки, из уродливо огромных за толстыми стеклами очков глаз и устойчивого запаха раствора календулы (Муся панически боялась всяких инфекций и почему-то считала календулу панацеей от всех микробов) – сложился у него с раннего детства устойчивый образ Муси. Было бы несправедливым утверждать, что родственники его были сборищем бессердечных монстров – это были вполне нормальные и по-своему неплохие люди, и каждый из них совершенно искренне возмутился бы, скажи кто, что Мусю в семье травят, – собственно, никто, включая ее саму, так не думал, никто, кроме него. Он рос мальчиком задумчивым и мечтательным, очень рано научился читать и читал запоем. Это, естественно, одобрялось взрослыми, и никому не приходило в голову поинтересоваться кругом его чтения. Случись такое, многие были бы удивлены, узнав, что вполне нормальный, хорошо развитый физически, спортивный даже мальчик, растущий в хорошей беспроблемной семье, безумно увлечен романтическими историями и сказками про несчастных плененных или заколдованных принцесс и благородных рыцарей, спешащих им на помощь, и много времени проводит в фантазиях, которые переносят его самого в этот романтический мир. Вокруг него было много красивых или просто интересных девочек, с ранних лет он увлекался ими, влюблялся даже, дружил, обменивался записками, даже целовался на лавочке, но в своих фантазиях он всегда спасал неуклюжую, некрасивую женщину, втрое старше его. Причем, и спасенная, она никогда не превращалась в прекрасную принцессу – он не был влюблен в нее, но относился к ней, каким странным бы это ни казалось, как к младшей сестре, к тому же больной и беспомощной.

Кто знает, может, так и было в какой-нибудь его прошлой жизни.

Еще в детстве он пытался заступаться за Мусю и в реальной жизни, демонстративно ласкаясь к странной родственнице, напрашиваясь к ней в гости, где с удовольствием слушал ее долгие, слегка путаные истории – она пересказывала ему книги, которые читала, больше ей рассказать было нечего – реальных событий в ее жизни почти не происходило. Терпеливо поглощал вечно подгоревшие или пересоленные ее угощения, дерзил взрослым, если они начинали говорить о ней плохо.

Став взрослым, уже не читая романтических историй и не предаваясь возвышенным мечтам, он отношение к Мусе сохранил неизменным. Теперь он опекал ее уже по-настоящему, как действительно старший родственник, хотя она была старше его на восемнадцать лет. Постепенно к этому все привыкли. Кроме, пожалуй, самой Муси. Она никогда ни о чем не смела его просить и каждый знак его заботы воспринимала как огромную и совершенно неожиданную радость.

Когда это произошло, он только-только поступил в институт и довольно беззаботно и почти счастливо жил в Москве, наслаждаясь вполне взрослой свободой и самостоятельностью. Может быть, именно поэтому известие о том, что Муся вышла замуж, его почти не взволновало. То, какой бедой обернется уже в ближайшем будущем Мусино замужество, он понял несколько позже. Собственно, это было и не замужество вовсе – в обычной магазинной очереди Муся познакомилась с человеком намного моложе ее, отчаянно в него влюбилась и тут же начала жить с ним, естественно, поселив возлюбленного в своей довольно приличной по тем временам квартире. То, что Муся в очередной раз «вляпалась», стало понятно очень скоро – Игорь, так звали ее избранника, оказался редкостным мерзавцем – самоуверенным, наглым, лживым, жадным, к тому же сильно пьющим. Его только что выгнала очередная жена, и в поисках новой жертвы он набрел на Мусю. Он происходил из неплохой московской семьи, и дед и отец его были средней руки журналистами, из тех, кого называют иногда «крепкими ремесленниками», но единственное в семье дитя им хотелось видеть если не гением, то талантом. Посему бойкие детские стишки, которые Игоречек начал ваять довольно рано, солидарными семейными усилиями пропихивались в любые доступные издания – и мальчик торжественно был объявлен одаренным поэтом. Ни на что другое больше он уже никогда не соглашался. Его пристроили на факультет журналистики МГУ, но учиться молодому гению явно не хотелось – его много раз отчисляли из института, старшее поколение пускалось во все тяжкие – его восстанавливали, это повторялось много раз. В результате – студенческие годы Игоря Рощицкого растянулись почти на десятилетие. Конечно, он нигде не работал, вытягивая деньги из родителей, женщин, которых презирал, нещадно обманывал и беззастенчиво обирал; иногда где-то печатался, постоянно занимал у однокурсников, журналистской братии, случайных знакомых. Когда было нужно, он умел быть умным и обаятельным, мужественным или трогательно-милым – в зависимости от обстоятельств, но когда нужда в человеке проходила, тот испытывал иногда сильнейший шок, наблюдая превращение эстетствующего интеллигентного поэта в злобного истеричного хама, мелочного, наглого, изрыгающего грязные ругательства и готового в любую минуту пустить в ход кулаки.

Надо ли говорить, что жизнь Муси, пусть и скучноватая, но свободная от потрясений, превратилась теперь в сплошной кошмар. Она сносила все безропотно и никому не смела жаловаться. Но тайное действительно рано или поздно становится явным – долго скрывать следы от побоев и придумывать правдоподобные объяснения исчезновению из дома немногих ценных вещей Муся не смогла. Против Рощицкого ополчились все – и родня, и немногочисленные, но преданные Мусины подруги, и даже соседи, которые вообще-то не жаловали чудаковатую старую деву, но и наблюдать спокойно, как наглая тварь в мужском обличье измывается над безобидным жалким существом, выставляя ее за дверь собственного дома промозглой зимней ночью в одной тонкой ночной сорочке, не могли. В жизни Игоря наступила в ту пору затяжная черная полоса, не было не только куража и везения, не осталось даже капли энергии, чтобы мобилизоваться и завлечь в сети очередную жертву, – ему в самом прямом смысле этого слова негде и не на что было жить – он вцепился в Мусю мертвой хваткой и терпеливо сносил все пинки и зуботычины возмущенной общественности. Сознание собственного бессилия рождало и множило в нем чувство тяжелой, почти животной ярости. Он уже не презирал Мусю – он люто ненавидел ее, и каждый косой взгляд в подъезде отливался несчастной потоком страшных, невыносимых практически, надругательств над ее телом и душой. Разумеется, стоило ему только по достоинству оценить ситуацию, он стал самым жестоким преследователем и гонителем Рощицкого и несколько раз просто жестоко избивал его и вышвыривал из квартиры, обещая следующий раз убить. Но Муся, бедная Муся, нестерпимо страдающая от физических и моральных истязаний, по-прежнему любила этого подонка, мучительной, безотрадной любовью и каждый раз прощала и позволяла ему вернуться. Рано или поздно это должно было закончиться, он надеялся в душе, что Рощицкий выйдет наконец из состояния тупой спячки, найдет новую женщину и бросит Мусю. Это могло бы стать действительно лучшим для всех исходом. Но их, общая на ту пору судьба, видно, не склонна была улыбаться, ей вздумалось пошутить, и это была очень злая шутка.