Гость

Сейчас все они, и даже те двое, для которых дом был родным, шли совершенно новой дорогой из гостиной в бассейн, открывая ее для себя – странную, незнакомую, таящую в каждом повороте и изгибе целый сонм страхов.

Шли они медленно, и казалось всем: это очень длинная дорога, но это не пугало, а скорее радовало идущих – никто из них вовсе не рвался к ее окончанию.

Шли они тесно сплотившись, не избегая, а скорее ища прикосновений, но не глядя друг на друга и молча.

Дорога привела их в мраморный зал, дышащий влажным ароматным теплом. Здесь более, чем в доме, господствовала роскошь – матовое свечение розовых стен было торжественным и даже величавым – блики, которые отбрасывала на них мерцающая поверхность воды, переливались, порождая ощущение вселенского покоя.

Дно и стены бассейна были изнутри лазурно-синими, откуда-то из-под толщи воды струился яркий свет, отчего вся водная гладь казалась огромным драгоценным камнем, светлым сапфиром или темным аквамарином, заключенным в розовую мраморную оправу. Она была превосходна и… идеально чиста. Ничто и никто не тревожил мерцающий глянец – бассейн был пуст и девственно чист. Чисты были мраморные плиты вокруг бассейна. Складывалось устойчивое ощущение, что этими роскошными апартаментами никто, никогда, или по крайней мере очень длительное время, не пользовался.

Спустя почти полтора часа они вернулись в гостиную. Охрипшие от споров, с трудом держась на ногах от бестолковой суеты, очевидно бесцельных поисков, оглушенные безумством происходящего, смятые и раздавленные от ощущения полного собственного бессилия. Никто из них не мог и не хотел более говорить, смотреть, слушать и думать.

В гостиной было душно и сильно пахло оплавившимся воском – свечи давно догорели, камин погас, в ярком хрустальном свете уныло громоздились на разоренном столе грязные кофейные чашки, хрустальные фужеры с остатками недопитых вин, лед в серебряном ведерке растаял – в нем плавала пустая бутылка из-под шампанского, а пепельницы были полны окурков.

Никто ничего не сказал вслух, но все почувствовали нечто похожее на омерзение. И снова, теперь уже во второй раз, Мария резко отдернула тяжелую портьеру и распахнула створки высокого, в два пролета, окна.

Что– то произошло в мире в эти минуты, а может и несколько раньше, просто они это не замечали.

В комнату хлынул поток ледяного воздуха и яркого солнечного света. Наступившее утро было холодным и ярким. Пронзительно-синее небо еще покрывали кое-где серые клочья туч, но сильный ветер нещадно гнал их прочь. Дождь перестал, но мокрая листва еще хранила на себе ледяные капли, косые лучи раннего солнца находили их, и тогда на блестящей зелени, сияющем золоте и багрянце вспыхивала, искрясь, торжественная бриллиантовая россыпь. А кипенно-белый иней оторочил стволы некоторых деревьев и оконную раму торжественным кружевным жабо.

Нет, ничего не произошло этой ночью в мире, все в нем осталось по-прежнему.

Просто зима порывалась сойти на землю несколько раньше срока, но ей, нахалке, дан был достойный отпор.

– Хорошо бы чаю, – сказал Лозовский, с наслаждением вдыхая холодную свежую прохладу.

– Я бы даже сказал, что время завтракать, – отозвался маэстро. Он явно зяб и натянул на лицо высокий воротник объемного свитера, но свежесть утра была и ему по душе.

Зоя молча принялась собирать со стола грязные чашки.

Мария отвернулась от окна – зеркало над камином отразило ее бледное, измученное лицо, вокруг глаз залегли глубокие темные круги, заметны вдруг стали морщины. Все смотрели на нее, словно ожидая чего-то.

– Что скажешь, Машенька? – прервал молчание маэстро.

Она едва заметно улыбнулась и провела рукою по лицу, словно снимая с него какую-то невидимую паутину, она была очень бледна, и это было особенно заметно в ярком солнечном свете, но и глаза вдруг блеснули как-то особенно ярко.

– Скажу… скажу, что на яичницу вы можете рассчитывать смело.

Налетевший порыв ветра с треском захлопнул где-то то ли дверь, то ли оконную раму, и в дом вошла светлая тишина раннего подмосковного утра.