Страница 7 из 7
– Прости меня, – говорю я.
– Тебе стало жалко себя? – осторожно спросила ты.
– Нет, – сказал я. – Это хуже, чем жалость. Это желание счастья.
– О, – сказала ты, позволяя обнимать себя. – Ты до этого сам допер?
– Сам.
– И ты, конечно, думаешь, что счастья нет?
Я понял, куда ты гнешь. Сейчас ты скажешь, что счастье – это мой долг, и на самом деле у меня нет другого долга перед людьми, кроме как быть счастливым и свободным. Но для этого мне надо так много лишнего выкинуть из своей жизни, что просто страшно. Тогда было страшно.
– Знаешь, – увильнул я, – я иногда думаю, что было бы счастьем для меня: быть убитым на войне. На той войне, за родину.
– Я так и знала, – сказала ты. – Ты хочешь умереть. Но ты слишком легко и слишком красиво хочешь умереть. Ничего не выйдет, придется тебе еще помучиться.
Я молчу, жду.
– Сед тоже хотел разделаться на войне со своими заморочками. И самым ужасным для него было то, что его не убили там, в Афганистане. А то, что он принес оттуда, он не смог переварить здесь. Поэтому он убил себя сам. Но вы все думаете, что он привез оттуда ужас и страх, ваш сопливый страх. А он привез оттуда свою свободу – назад, в это дерьмо.
– Но мы не можем знать, с чем он пришел оттуда…
– Это ты не можешь знать.
Конечно, я понял тебя. Сед был с тобой, ты знала Седа. И все-таки я говорю:
– Я всегда завидовал своему деду. Именно деду, а не отцу. Отец, мне кажется, в жизни так ничего и не понял, прожил обыкновенным совком, хотя и удачливым. А дед решил проблему смысла жизни радикально: он убил дракона. А у нашего поколения не могло быть такой победы. Мы родились слишком поздно…
– Все-таки тебе жалко себя, – сказала ты, глядя на меня с опаской. Я почувствовал мимолетную дрожь твоего тела, как бы его нежелание соприкасаться с моим. – Ты трус. Такими, как ты, переполнены психушки. Для вас надо создать заповедник, чтобы вы там жаловались друг другу на жизнь, вспоминали доброе старое время, «Битлз» и «Дорз».
Помнишь, я прижался к тебе и до тех пор держал, пока дрожь отчуждения, бьющаяся в твоем теле, не прошла. Я испугался потерять тебя.
– Я в порядке. Кто не в порядке, тому крышка. Я так понимаю, сестра?
– Так, – усмехнулась ты. – Ты вообще всегда отличался понятливостью. Ты теоретик, но трусишка. Слезь-ка с меня, мне тяжело.
Я лежал, не выпускал. Мне стало дико обидно, что ты вырываешься. Еще обиднее, что считаешь слабаком.
– Пусти меня, я хочу закурить!
Я засмеялся, сдержанно и мелко торжествуя над твоим бессилием.
– Идиот.
Я захохотал. Идиот, идиот… Я всю сознательную жизнь мечтал быть идиотом, скотиной, чтоб не знать, не чувствовать ни своего, ни окружающего ничтожества, чтобы, наоборот, пыжиться, расти, наливаться соками преуспеяния…
Я все хохотал, когда ты осторожно поцеловала меня в ухо:
– Не надо, прошу тебя, не надо…
Я затих и закрыл глаза. Ночь, черная, как море, вокруг шум и огромное пространство тьмы, в которой мы связаны общим теплом. Я слышу, как бьется твое сердце в темноте. Мы молчим. Потом ты начала дрожать: сначала мелко, потом все крупнее, крупнее… И вдруг твои слезы обжигают меня.
– Что ты?
Твой рот дрожит, ты силишься сказать что-то – и не можешь, только дрожишь, и мне хочется поцеловать тебя, но ты выпаливаешь:
– Дрянь, ты все-таки добился своего, все-таки заставил меня разреветься!
И тогда я понимаю вдруг, что моего одиночества больше нет, оно разрушено, растоплено слезами твоими. И когда ты вдруг, оттолкнув, бьешь меня и кричишь: «Уходи! Уходи, слышищь?!» – я с благодарностью целую хлестнувшую меня руку и наклоняюсь к твоему ушку, шепчу:
– Я никуда не уйду от тебя, Sister Moon.
ТЫ СПРОСИШЬ: зачем ты мне рассказал все это? Зачем ты врешь? Ведь это все вранье, все, до последней буквы. Ты не приходил ко мне, я не спала с тобой. После Седа это случилось только раз, с Эдвардом. Но не с тобой. С тобой этого не было. Зачем же ты наплел, зачем напридумывал этой мерзости, для чего мне все это? Ты хочешь, чтобы я пожалела тебя, но мне не жалко тебя, не жалко, идиот ты эдакий.
И я скажу: сестра, я ранен. Не жалей меня. Но дай воды мне напиться. Помоги мне взобраться в седло. Дай мне в руку обрез, сунь в карман мне гранату. Шепни мне на прощание: «Не сдавайся им». Скажи мне, что любишь меня. Если я вернусь живым, я скажу, что люблю тебя.
Я не знаю, прав ли я, но без любви жизнь для меня не имеет смысла. Без Бога жизнь не имеет смысла: ибо единственное человеческое дело, быть может, в том и состоит, чтобы, помимо частных смыслов, найти для себя любовь и смысл жизни и внутри себя воздвигнуть храм свой.
Я знаю, что люблю пока трусливо и плохо. Может быть, непозволительно жадно. Я хотел бы любить тебя с бесконечной нежностью и благоговением, в немоте своей скрывая тебя, в одиночестве своем скрывая тебя, в отваге своей скрывая тебя. Я не хотел бы служить тебе, но хотел бы совершать во имя твое малые подвиги. Я не хочу быть твоим рабом, я хочу быть твоим воином. Помнишь, как написано у Сент-Экзюпери: «И ухожу в открытое море, опираясь на грозные плечи любви…».
Понимаешь ли ты меня? Знаешь ли силу, даруемую любовью? Они могут принять Закон о том, чтобы – всех – впускать – и – никого – не – выпускать, они могут решить, что кто – не – спрятался – я – не – виноват – что нам до них? Я не знаю, кто был прав – Толстой, понимавший любовь как труд, или Бунин, которому она являлась внезапной и беспощадной тьмой, солнечным ударом, но я знаю, что правы все, кто любил: Толстой и Бунин, Ницше и Блок, Мик Джеггер и Джон Леннон. Ибо в этом мире, завравшемся, алчущем богатства и славы, в самом себе запутавшемся, только влюбленные остаются в живых. И Андрий оправдан перед Господом за любовь свою к прекрасной Панночке, и проклят Тарас Бульба, застреливший беззащитного перед любовью сына своего, и обездолен монах, перед иконой вымаливающий у Бога бесстрастия и покоя, и свята Агнесса Сорель, любовница Карла VII, короля французов, написавшая сокрушенное покаяние в грехах своих, которые и сделали жизнь ее прекрасной. Прокляты холодные, прокляты равнодушные, смерть и тлен владеют ими. Истинно, от сердца говорю тебе, сестра: в этом мире грязной политики, навязанных вкусов, ложных престижей и денег, ставших эквивалентом счастья, только влюбленные остаются в живых.
[1] Все это в прошлом. Теперь я научился чтить красоту.
[2] Духовная битва столь же груба, как и человеческое побоище, но видение справедливости – это радость, доступная лишь Богу (А. Рембо).
[3] От смерти нет исцеления в садах (лат.).
[4] Нежный новый стиль итальянской поэзии конца XIII в.