Илья

"Ляг, примерься, - Святогор вдруг усмехнулся. Илья понял, что до сих пор ни разу не видел старого богатыря улыбающимся, и вот даже усмешки его не видел. И лучше бы так оно и оставалось. - Может, подойдет размерчик-то".

Отчего-то стало горько, горько и обидно, как бывает в детстве.

Илья сошел с лошади, полез в огромную домовину. Сивка тоненько и тревожно заржал. Камень был холодным, лежать было жестко и неудобно, наверху голубело небо. "Вылезай, хватит валяться, - услышал он голос Святогора, - не про тебя домовинка, не принимает".

Святогор слез с коня, спустил жену. Лицо у нее было спокойным и отпущенно-усталым, какое бывает у человека, который готовится к отдыху и больше уже не держит себя. С таким лицом она смотрела, как ее муж лег в гроб, пришедшийся точно впору, как повернулась крышка, накрыв лежащего до пояса. "Подойди, - сказал Святогор Илье, - дыхну на тебя, силу передам. Время мое пришло, не с ней же уходить. Она - здешняя". Что-то в последних словах Святогора почудилось Илье нежное, теплое, чего раньше не было ни в словах, ни в лице Святогора; подошел и наклонился он без колебаний.

Святогор дыхнул на него почему-то дыханием разогретой сосны, каменной пыли, мокрых камней у речушки, самим запахом горной речки. Илья почувствовал, как связало его что-то с этой землей, медленным ростом корней в каменистой почве, соком в корявых стволах, водой, пробивающей себе путь. Святые горы делились с ним силой.

Со вздохом Святогора крышка гроба ровно, как по накатанннаму, скользнула вверх, накрыв его до груди.

"Мало, - сказал Святогор, - наклонись, еще дыхну".

Илья наклонился.

Запах мартовского снега, когда начинают истекать соком березы. Больших рек, похожих на моря вольным и широким своим духом; малых речушек, скрытых под ветвями. Запах осоки, ветлы, багульника. Степи с ее цветами и полей, занесенных снегом. Моря, рыбы, выброшенных волной водорослей. Пыли проселочных дорог и грибов, мха, ромашек, васильков во ржи, сурепки в овсах. Руси.

С Русью связал Святогор Илью, с ее телесной, родной, всех их питавшей от рождения силой.

Крышка домовины поднялась, накрыв старика до подбородка.

"Подойди, - прохрипел Святогор, и скверная усмешка мелькнула на его губах, - еще дыхну".

"Нет", - сказал Илья. Он и сам не понял, почему отказался. После Руси, после ее снегов и ромашек, любое волшебство, которым мог еще одарить Святослав, казалось ненужным.

"Правильно, молодец, - усмешка стала отчетливей, и теперь видно было, что она злая. - Смертью бы я на тебя дыхнул. Смертью. Не удержался бы".

Илья не успел удивиться, зачем нужно одарять человека силой родной земли, чтобы потом смертью на него дышать; задуматься, врагом или другом был ему человек, так щедро его одаривший, или, может, уже не он призывал Илью в последний раз, а сама смерть, взявшая власть над ним, отдавшим силу, как крышка гроба закрылась над Святославом. И то, что было домовиной с крышкой, ушло в камень скалы и стало от него неотличимо.

Илья постоял, склонив голову, молясь за некрещеного, наверное, покойника. Женщина! Он обернулся, готовясь поддержать, на руки взять, сказать, что отвезет, куда она скажет, а сейчас ей нужно отдохнуть в шатре - и слова застыли у него на губах. На него спокойно смотрела древняя старуха - остатки седых волос на почти лысой голове, иссохшее тельце, синие девичьи глаза в морщинистых корявых веках. "Спасибо, мальчик, - улыбка беззубого рта была по-младенчески доброй и радостной, - но мне отсюда никуда не надо". И легла на землю, беззвучно, как опавший лист.

С трудом, тупя меч, выкопал Илья яму в каменистой почве, уложил, завернув в попону, почти невесомый старушечий трупик, завалил камнями, вырубил из растущего поблизости дерева кривоватый крест. Помолился, как умел.

Оставался конь. Все это время конь Святослава спокойно, непривязанный, стоял рядом. Когда же Илья посмотрел на него, повернулся и побежал, становясь все больше и туманее. И стук копыт, совсем не тяжкий без седока, затих совсем, когда уже невозможно было отличить - конь ли то святославов или облако над горами.

К брошенному шатру Илья возвращаться не стал. Покормил коня из торбы, напоил в протекавшей недалеко речке, по ней же сообразил направление и поехал дальше, своей дорогой, - в Киев, к ласковому, как говорили, князю Владимиру, главному защитнику земли Русской.

****

Дорогой испытывал силу. Сила, данная странниками, хоть и была огромной, ощущалась его собственной. Она была в ловкости быстро поворотливого тела, в мускулах, которые хоть и не казались крупными, обладали могучей силой, в способности волей собрать себя всего в сжатую пружину - и мгновенно развернуться, вкладываясь в нужное усилие целиком. Сила, полученная от Святослава, была приходящей. Она появлялась, когда была нужна, от земли, ветра, деревьев - и покидала его, когда надобность в ней пропадала. Это была сила Русской земли, а ему отдано было лишь право пользоваться ею.

****

Первое настоящее испытание силы ждало у Чернигова. Город солидный, с хорошей, надежной городской стеной, атаковали степняки. Когда Илья подъезжал, осаждающие толпились у ворот, готовили таран, и по всему было видать, что ворота долго не простоят. Кипчаков было не так чтобы уж очень много, не войско, конечно, но отряд изрядный, по численности местную дружину явно превышавший. Чернигову должно было прийтись туго. На спокойно подъезжавщего к городу одинокого всадника мало кто обратил внимание: одна из мощных досок ворот поддалась-таки удару заостренного тарана и треснула, острый конец ушел внутрь; но некоторые все-таки обернулись. Илья свернул к обочине, взялся за приличных размеров дуб (рука обнимала ствол едва до половины), помог второй рукой и с грохотом, шумом и шелестом выдрал с корнем.

Теперь у ворот на него смотрели все. Молча.

Илья перехватил ствол подмышку и двинулся к городу. Гигантская крона ползла за конем, поднимая тучи пыли и увлекая за собой камни и прочий мусор. На фоне огромного дуба конь и всадник казались крошечными.

Степняки не выдержали. Так же молча, как и смотрели, побежали - быстро и дружно, побросав оружие - чтобы уж никаких сомнений не было в их намерении с приезжим не связываться, убраться мирно. Только пыль осела.

Потом, в своих улусах, рассказывая об этом происшествии, они очень сильно преувеличили размеры и коня, и всадника. Оно и понятно: рассказать так, как было на самом деле, было бы намного труднее. И нелепее. Просто невозможно было бы такое рассказать.

Илья отпустил дуб, спешился и постучал в ворота. Не дождавшись ответа, просунул руку в пролом, нащупал мощный тесаный засов, отодвинул, аккуратно завел Сивку в город.

Улицы были пусты - жители в ожидании казавшегося неминуемым взятия ворогом ворот заперлись в домах, заложили засовы, спустили собак и молились, чтобы на их теремах не остановились жадные взгляды захватчиков. Только прямо перед Ильей, застыв, стояла женщина, плотно прижимая к себе мальчонку лет десяти. Она не только оцепенела, но, кажется, лишилась от ужаса рассудка, потому что не только на вопросы не отвечала, но, похоже, вообще не понимала, что перед ней не половцы.

Говорил мальчишка. Он сбежал из дома, чтобы посмотреть, как половцы сломают ворота. За себя он не боялся: знал, как уйти крышами, переулками и оврагами, ни один вражина не угонится. А мамка перепугалась и побежала за ним. Вот - догнала. А почему ты здесь, а половцев нету? Ты их прогнал?

"Прогнал", - кивнул Илья. Ужас, ледяной, непереносимый, пережитый этой женщиной, как будто настиг его и мешал дышать. Впору было не ее, а его самого уговаривать, что все уже закончилось, и закончилось хорошо.

- А чем ты их - мечом?

- Дубом. Дуб выдернул, стал им махать - они и испугались.

Глаза мальчишки стали совсем круглыми, он рванулся было к разлому посмотреть, но материнские руки держали крепче железных обручей. Зато женщина ожила: "Ах ты, пащенок! Мало тебе, не набегался, бесово семя? Вот дома-то задам!"